Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я был задет презрением петуха. Подбежал к нему и крикнул сзади:

— Кыш-ш-ш!

Петух остановился, медленно повернулся ко мне и что-то угрожающе пророкотал. Я не посмел подойти к нему ближе и с позором бежал.

Топая по дороге, я подымал облако пыли, пока не заметил, что бегу навстречу опасности. Ко мне приближался козел. Я похолодел от страха. Завидя меня, он нагнул голову так, что борода легла в пыль, и ринулся вперед. Я отбежал в сторону. Козел повернулся ко мне, подпрыгнул и бросился еще раз. Я испугался и пустился наутек.

Я бежал с ревом, с трепетом, не воспринимая окружающее, и как пуля влетел в сени нашего дома. Козел запрыгнул на ступеньки крыльца и там топтался, постукивал копытами и ревел, требуя и угрожая. В страхе я забился в темный угол между пустыми бочками из-под огурцов и капусты.

Не знаю, сколько я просидел там, дрожа и всхлипывая. Меня обнаружила тетка Таня, сестра мамы, моя крестная мать, любимый и добрый человек моего детства. Она вытащила меня из-за бочек, подняла на руки, и я до сих пор сохранил ощущение радости, счастья и покоя, которые вызвали в моей душе ее ласки.

— Дитятко ты мое богово, — шептала она, — чего испужался-то? Это же козел. Его бить надо, а ты испужался. Возьми веревку да веревкой его.

Она еще долго качала меня на руках, приговаривая:

— Ягодка ты моя, сын мой богов…

Когда я окончательно пришел в себя, я сказал тетке Тане:

— Хресная…

— Ште?

— Я его завтра убью.

— Кого?

— Да козла.

— Ну дак убей.

Вскоре я забрался на полати и уснул. Во сне я бил козла веревкой. Он ревел как человек, смотрел на меня умоляюще и был похож на Гаврила Зайца, старика сторожа, у которого была большая белая борода.

Утром только я вышел из дому, как увидел козла. Он ждал меня. Я вспомнил, что забыл веревку, и побежал в избу. Козел бросился за мной, но я успел захлопнуть дверь, и он требовательно закричал.

Когда я нашел подходящую веревку и вышел на крыльцо, то увидел, что козел пасется у изгороди и, по-видимому, уже не думает обо мне. Я спустился со ступенек и стал незаметно обходить его, чтобы ударить сзади. Я уже достаточно приблизился к нему, взял веревку так, чтобы удобно было убить козла. Я выбирал момент нападения, когда козел быстро повернулся, подпрыгнув, встал на задние ноги и пошел на меня. Душевные силы изменили мне, я заревел, а козел с ходу боднул. Я упал, он отошел, чтобы разбежаться и снова боднуть. Но не успел и, заметив опасность, бросился в сторону. На выручку бежала мама.

— Ты, вонючий дьявол! — кричала она на козла.

Козел исчез. Мама подошла и начала меня упрекать:

— Ште нюни-то повесил?

— Дак ведь он бодается. Ведь больно, — оправдывался я. — Тебе хорошо. Тебя он боится.

Я чувствовал себя несчастным и думал, почему это так происходит: петух на меня идет, чтобы клюнуть, козел только и ждет, когда я появлюсь на улице, чтобы боднуть, ребятишки высматривают из подворотен, чтобы выскочить и бросить в меня палку или горсть песку.

Мы с мамой идем по деревне. Куры и гуси разбегаются, козел обходит стороной, ребятишки молча смотрят и ничего не предпринимают враждебного. Я иду спокойно, уверенно и гордо.

«Хорошо быть большим», — думаю я и завидую взрослым. И эта зависть долго еще живет со мной.

Санька родился, когда мне было три года. Радоваться было нечему. Я это сразу понял.

— Тебе уже четвертый, — сказала мама, — помни, что ты не маленький.

Вскоре стало ясно, что у меня началась новая жизнь. За столом я отныне сидел вместе со всеми, как взрослый. Стоило мне первым схватиться за хлеб или потянуться к блюду, как отец без предупреждения бил меня ложкой по лбу (на счастье, ложки тогда были деревянные) и поучал при этом:

— Ты че, дите малое? Ниче не понимаешь? Так я те покажу!

Я должен был знать, что только отец имеет право брать первый кусок хлеба и зачерпнуть из общей миски первую ложку супа.

— Ты, Ефимка, поблажки от отца не жди, — говорила мне мама, — знаешь, он какой у нас суровый да своенравный.

Санька стал главной заботой семьи; я отошел на второй план, тяжело переживая незаслуженную обиду и возникшее сознание собственного ничтожества.

Мама, опять помолодевшая (как я потом заметил, она с каждым ребенком переживала новую молодость), качает Саньку и поет:

— «Ходит сон по сенюшкам…»

— Поди-ко, — говорю я ей, завидуя Саньке, — как ты ему поешь!

Мама прижимает меня к себе, успокаивает:

— Дак ведь и тебе то же пела, когда ты маленький был. Только ты заспал все, потому и не помнишь.

И обида проходит. Недаром говорят, что ласке и поросенок рад. Я наклоняюсь над Санькой и начинаю гулькать. Он замечает мое старание и открывает в улыбке широкий и беззубый рот.

— Вот будет еще робеночек, — окончательно успокаивает меня мама, — тогда и Санька отойдет.

Этому я радуюсь. Даже торжествую, может даже злорадствую. Я понимаю, что Санька, которого про себя часто называю иродом (этому меня научила бабка Парашкева), тоже окажется на моем месте.

Вскоре у меня появляются обязанности.

Я должен ходить за Санькой: следить, чтобы он не упал, не разбился, не проглотил чего-нибудь играючи. Чтобы он не ревел, надо было его качать.

К матице, которая проходила посередине потолка, был прикреплен очеп — длинная и гибкая жердь; к ней на веревках была привязана зыбка — Санькина колыбель. В этой зыбке качалось не одно поколение детей.

Мама говорила:

— Не докачивай робенка до дурноты.

Но чем громче орал Санька, тем ниже я оттягивал зыбку вниз, стараясь достать пол, и подкидывал ее вверх.

— Высоконюшки! — приговаривал я при этом.

Санька замирал от страха, громко вздыхал и замолкал. Стоило ему пикнуть, как я опять придавал ему состояние невесомости, и он успокаивался, смирившись со своим положением и моей властью над ним.

Очеп то и дело кланялся и разгибался.

Когда Санька подрос и ему пошел второй год (а мне пятый), у мамы иссякло молоко; она натерла соски красным астраханским стручком и отучила Саньку сосать грудь.

Вот весной-то и возникла во мне особая нужда. Оказалось, что наша корова недойная, или, как говорили в деревне, переходница, межмолок. Саньку кормить стало нечем. Надо было у кого-то просить молока для Саньки.

Сначала мы с мамой пошли к тетке Анне, маминой двоюродной сестре. Вдвоем с мужем тетка Анна жила в новом доме с железной крышей. Муж ее, Алеша-зять, был работящий и скупой мужик. Но мы знали, что у тетки Анны три коровы и телка, и потому шли уверенно и спокойно.

Придя к Анне, мама начала разговор:

— Не дашь ли, Аннушка, хоть сулеечку в день для Саньки? Совсем нечем робенка кормить. Заумрет ведь.

Анна нас обидела: