Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Кровохарканье усиливалось. Дед не сдавался:

— Ничего. Бывало похуже. Вот была у меня злая корча. Когда-то хлеб был спорыньей заражен. Вот отрава была, да. Еле живой остался. Была золотуха, железы болели. Тоже да. А это что! Это не веретеном в бок — терпеть можно. Только вот поддаваться нельзя. О боли будешь думать, так, полежав, и умрешь. Да и так подумать: рано умирать-то мне. Еще конь не валялся. А это из легкого кровь-то. У меня и раньше бывало.

Но однажды он попросил меня:

— Ты, Ефимка, посмотри-ко. Что-то все у меня затихло. Живчик бьется ли — что-то не найду.

Я начал искать удары жилы, которые можно прослушать пальцем. Искал-искал — не мог найти.

— А ты смотри под глазом. Что там бьется? Не живчик ли?

Я посмотрел на его потухающие глаза. Действительно, под глазом увидел подергивание мышцы, судорожное, как родничок.

Дед обрадованно зашептал:

— Живем, значится, живем.

Я прыгал от радости.

На другой день он так рассказывал о своем состоянии:

— Колею я, видно. От холоду обмираю.

Я ложился к нему, согревал его теплом своего маленького худого тельца и спрашивал:

— Ну, сейчас-то теплее?

Дед отвечал утвердительно.

Однажды он поднялся с постели без всякой надобности. Подошел к окошку, открыл его, начал дышать свежим воздухом. Подозвал меня к себе:

— Ох, Ефимка, не к добру это. Видишь, бабы дорогу какую проторили к бане-то. Это всегда так бывает. Умру я скоро.

Лег на полок.

— Больно тебе, дедушка? — спросил я его.

— Ох, не говори, Ефимка, страдания мои тяжелее стонов моих. Но не это главное. Главное, что господь расслабил сердце мое и устрашил меня. Боюсь я смерти. Вот ведь, оказывается, видимая-то смерть до чего страшна. От нее ни крестом, ни пестом. А ведь жизнь-то наша не краденая. Вот почему тоска западает на сердце. Нет чтобы так: смерть злым, а добрым вечная память. Ты знаешь, как каждому страшно лишиться живота своего.

Умирая, дед старался сначала обратить меня к богу.

— Помни создателя нашего господа бога, — говорил он мне, — пока юный ты, доколе не пришли тяжелые дни и жизнь тебе в удовольствие, доколе солнце светит тебе и свет луны и звезд видишь, пока на небе твоем не одни тучи да дождь, а и радость великая.

Потом в его мыслях появились новые нотки.

Однажды дед увидел в окно, как собака заглядывает в кувшин. Он позвал меня к себе:

— Погляди-ко, Ефимка, что собака-то делает.

— А что делает? Смотрит, нет ли чего-нибудь поесть.

— Экой ты какой. Она смотрит, что там, на дне кувшина. — Посмотрел на закопченный потолок бани и произнес: — Так и я туда, в небо, смотрю — что-то там будет? Знаешь, и страшно, и любопытство берет. Что-то там?!

Другой раз солнце так ярко заиграло на лохмотьях деда, сквозь стекло пробившись в баню, что он начал говорить, как будто обращаясь не ко мне, а к самому солнцу:

— Не слышал, наверно, Ефимка? Рассказывают, будто мы летим вместе с солнцем незнамо куда. Одни люди умирают, другие приходят. И солнце всем жизнь дает. Вот ведь что.

Дед ворочался, вздыхал, видно, устал от разговора, потом снова заговорил:

— Я вот умру, а оно все будет кружить и кружить, греть да светить, греть да светить.

Когда деду становилось особенно тяжело, он, вздыхая, мечтал:

— Эх, зелья бы сейчас какого. Да видно, от смерти нет зелья.

Бабушка приносила брусочную воду из-под точила:

— Бабы бают, от лихорадки помогает.

Дед, скрипя зубами, выпивал серую мутную жидкость.

Приносили сибирскую соль, давали как проносное средство. Дед Селиверст Житов приносил кротовую кровь. Говорил, что помогает от всех недугов, от падучей особенно. Дед пил — не помогало. Он отрицательно качал головой:

— Нет, видно, от старости одно зелье — могила. Больному и золотая кровать не поможет.

Тетка Таня приносила разные настои трав: от ломоты, от кашля, от задоха. Поила его жидкостями разных цветов. Дед пил все, что давали, и спрашивал:

— А от зелья от твоего не умрешь?

Тетка Таня тоже в карман за словом не лезла:

— Не от зелья умирают — от смерти.

Иногда деда брызгали с ветру: входила в баню баба с улицы и обрызгивала больного изо рта водой.

Когда особенно давала знать о себе грыжа, дед мечтал:

— Эх, бахтармы бы приложить на грыжу проклятую! Все бы сразу прошло. Бывало, любую рану лечили. Приложишь на нее то-о-оненькую пленочку бересты, и как на собаке зарастет. Вот внутрь бы ее. Да-а-а!

Когда было удушье, дед мечтал о другом:

— Вот бы вдыхальник мне! Слышал я, трубка такая есть. Через ее воздух впускают в легкие. Вот мне бы такую!

Но все это были мечты, осуществить которые не было никакой возможности. И дед продолжал болеть, будучи наедине со своими многочисленными недугами.

Однажды я спросил бабушку:

— А если бы его мертвой и живой водой напоить?

Бабушка ответила:

— Ну, куды ему? Пожил, и хватит. Нечего такое богатство расходовать.

Я понял, что хотя все потихоньку оплакивают еще не умершего деда, но по-настоящему воскресить его никто не хочет.

Дед часто вспоминал о своей молодости.

— Мне, как сивому мерину, — говорил он, — смолоду цены не было. А под старость взяли да отдали даром татарам. Бывало, встал да пошел, так никакой устали не знал. Вот ведь я какой был.

Бабушка иронически относилась к его рассказам:

— Знамо дело, до поры и ведра воду носят, поколе не рассыплются.

А дед продолжал свои воспоминания:

— Молод был, всех задирывал, никого не боялся. Однажды оглоблей в Содомовцах по лбу так ударили — мы всегда туда драться ходили, — что искры из глаз посыпались. Сейчас бы прямо в могилу, а смолоду ничего. Назавтра чуть свет пахать выехал. Засыхало, как на собаке. Бывало, и простуживались, не без того, и болели. Но наешься луку, сходишь в баню, натрешься хреном да запьешь квасом — и никакая хворь не брала. Вот ведь как! А сейчас совсем не то. Нет, Ефимка, щетинку в кудри не завьешь. Прошло все и пролетело и былью поросло, как крапивой. Как вспомнишь, так будто обожжет.

Бабушка то и дело приносит в баню информацию о сверстниках деда. Это его интересует, и потому реагирует он активно.

— Силантий захаркался кровью. Умрет, наверно, на днях, — говорит она.

— Ну вот, — задумывается дед, — умирает мое поколение. — И, как будто удовлетворенный, добавляет: — А я чем их лучше? И мне пора.

— А Селиверст еще жив, товарищ-то твой закадычный.

Дед оживляется:

— Дай бог здравствовать ему надолго. Больно он хороший человек.

— Фока конкинский умер на той неделе.

Дед тоже как будто доволен:

— Вот хорошо, только там бы, на том-то свете, с ним не встретиться.

А раз вечером, проснувшись в бане под боком у деда, я услышал его разговор с мамой:

— Ты меня прости, ради бога, Серафимушка, если что не так.