Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Дед и раньше любил задавать мне загадки. А тут все загадки пошли на одну-единственную тему:

— А ну-ка, Ефимка, угадай: дорога, да никто но ней не хаживал. Что это?

— На тот свет, видно, — бойко отвечал я, и дед был доволен.

Дед Ефим уже лежал в доме, никуда не выходил, обессилел совсем.

— Вот ведь, Ефимка, — говорил он мне, — есть люди, что весело живут и красно умирают. Позавидуешь. А мы и жить не живем, и околеть не умеем, все в нужде да в болезнях.

Как-то вечером на семейном совете решили положить дедушку в баню, чтобы он никому не мешал и его никто не тревожил. Деда Ефима этим явно отодвигали в тень. Он уходил из жизни семьи, и поэтому все стали к нему относиться снисходительнее и добрее.

Утром отец взял его за руку и довел до бани. Когда я прибежал, дед сказал:

— Насилу вволокся сюда. Поверишь, еле вполз. Под горку, а через силу втащился.

А вечером, когда дед спал, я открыл дверь, потихоньку проник к нему и забрался под азям рядом. Проснувшись, он обрадовался, обнаружив, что я у него лежу под боком:

— Ишь ты, взобрался втихомолку, как мышь на полку. — Повернулся ко мне с трудом, обнял и шепотом сказал: — Мы с тобой два Ефима.

Я к нему приходил каждый день и приводил с собой Саньку. Дед радовался.

— Куда день, туда и ночь, — говорил он обо мне с Санькой. — Молодец, Ефимка, что матери помогаешь.

И опять шутки-загадки, и снова об одном и том же:

— Ефимка, угадай загадку: встал я не так, и оделся не так, и умылся не так, и лошадь запряг, и поехал не так, заехал в ухаб, не выехать никак?

Это было выше моих сил. Дед подсказал:

— Ну, ты подумай. Человек не встает — его подымают. Одеться сам не может — его одевают другие люди, умывают и везут ногами вперед да в землю. Понял сейчас?

— Дак ведь это покойник, — сообразил я.

Дед кивнул головой, я попросил его повторить загадку. Он повторил, я запомнил ее.

На следующий день я эту загадку загадал бабке Парашкеве. Та почему-то обиделась, стукнула меня по загривку и крикнула:

— Это сумасшедший тебя, видно, учит? И когда он дух испустит!

Потом бабушка успокоилась и сказала:

— Посмотрела я вчерась на него — нос больно завострился. Ой, нехорошая это примета.

Я все это добросовестно пересказал дедушке. Конечно, кое-что прибавил — не мог отказать себе в удовольствии иногда нарисовать картину более мрачную:

— Бабка Парашкева говорит, что у тебя нос вострый стал. Умрешь скоро.

Дед реагировал бурно:

— Вот старая кокора! Она меня уже укладывает. Прямо живого в могилу! Ты ей скажи, что дед умрет, когда срок придет. А до поры до времени не пойду, хоть ты на руках неси. Умру я, Ефимка, когда сам захочу, — заключал он свои рассуждения. — Умру, тогда скажут: за ум хватился. Вовремя, дескать, умер, потому и стыда нет на живой голове.

В какой-то праздник деду принесли в баню особый, вкусный обед. Он будто и не обрадовался, брюзжать начал:

— Дали орехов белке, когда зубов не стало. — Но поел с удовольствием и, сытый, начал рассуждать: — Вишь, какой мне почет перед смертью-то: в баню выставили. Никому, мол, не нужен. А черт его ляд с почетом-то, так бы пожить подольше, и то ничего. Дьяволу тоже почета нет, а вишь, осьмую тыщу живет, и горя мало.

Потом лег под азям, зябнуть начал.

— Ты гляди, что делается. После обеда сытного и то мерзну. Тело мое будто шуба выношенная, не греет. Совсем остыл, как печь холодная, стал. Организм тепла не дает.

Вечером как-то пришла мама, поставила деду горшки на спину в присос. Она это ловко делала. Она все умела. Берет в одну руку горшок, ухватив его за дно, подносит к спине, а другой рукой засовывает горящую куделю в горшок, быстро вытаскивает огонь и припечатывает горшок к спине. Всю кожу у деда втянуло в горшки, а он лежит, блаженно вздыхает, охает, что-то весело приговаривает. Видно, горшки ему понравились. Когда мама оторвала горшки от спины, при свете мерцающей лампадки я увидел на спине деда страшные кровавые круги. Мне было жутко, а он радовался по-прежнему и чесался, резко двигаясь всем телом.

И все-таки болезнь одолевала деда. Бабушка рассказывала об усилиях, которые она якобы предпринимала, чтобы спасти старика:

— Куды только не хожено и куды только не вожено, да легче нет.

Я сейчас понимаю, что бабушка видела всю бессмысленность борьбы за жизнь деда Ефима — все равно он уже не работник, поэтому никуда не ходила и не ездила.

Дед высох как лист и на глазах сгорал как спичка. Остались кости да кожа, одни ребра. А шутить не переставал:

— Вишь, Ефимка, высох, как медвежья лапа.

Когда приходившие в баню мужики и бабы осведомлялись о его здоровье, дед полушутливо-полусерьезно говорил:

— Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо. И рад бы смерти, да где ее взять.

Когда никого не было, дед разговаривал со мной о смерти:

— Еще и то будет, что нас не будет, не только меня, но и тебя, Ефимка, — вот ведь что жалко.

Я отвечал ему:

— Ну ты-то да. А я зачем умирать буду?

Как-то мы разговорились с дедом, и мне показалось, что он начал бояться смерти.

— Вот, Ефим, — говорил он мне, — прежде я хорохорился: мол, не боюсь смерти, боюсь худой жизни. А только сейчас понял, что умирать не лапти ковырять. Ведь и ты думаешь: вот лягу под образа да глаза выпучу — и помер. Вот тебе и все. А на самом деле страшно, оказывается. И страшно-то потому, что никто еще оттуда обратно не приходил. Может, там еще хуже, чем здесь?

Однажды вечером дед сказал мне таинственно:

— Наверно, смерть скоро моя. Вряд ли до праздников дохвораю.

Но пришли праздники. Я утром прибежал со страхом в баню. Дед увидел меня, повернул голову:

— Что, Ефимка, испужался? Ничего, жив пока. Только вот дохнуть во весь дых не могу: колотье не дает.

Вошла-влезла в баню бабушка, посмотрела на деда, прислушалась, удивилась:

— Чуть жив, а все дышит.

Дед обиделся, даже к стене отвернулся.

Однажды дед закашлялся и сплюнул с кровью. Это было что-то новое.

Он еще более запал, осунулся, болезненно исхудал. Бабушка, не стесняясь, везде и всюду говорила слова, от которых мне становилось жутко:

— В ем, в старике-то моем, смерть уже гнездо свила.

Да и сам дед как-то услышал ее разговор и крикнул:

— Ты, старая, послушай-ко меня! Ты что это говоришь? Пора мне под заступ, что ли? Что это ты такое говоришь-то, бесстыжие твои толы?

Конечно, ожидание смерти неотступно преследовало его все время. Даже в тяжелом состоянии он продолжал загадывать мне загадки, и все о смерти:

— А ну-ка, Ефимка, угадай: село заселено, петухи не поют, люди не встают?

Меня эти загадки уже только пугали, но догадаться, что он намекает на кладбище, было нетрудно.

Все чаще дед заводил со мной разговоры по душам:

— Откатался твой дед совсем, Ефимка. Крючковатому носу недолго жить. Вишь, нос-то мой до нижней губы достает. Что поделаешь. Вволю только наесться можно, а нажиться нельзя. А ведь хочется, ох как хочется. Не больно песок-то караулить кому в охоту. Но ты, Ефимка, поминай меня. Сразу-то не забывай. Только ты на могилу на мою не ходи, без пользы только лапти топтать. Через девять ден меня уже на земле не будет, а через сорок ден — эхе-хе, меня и палкой не добросишь, где я буду. Я те дам.