Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— А давай-ко эту, — предлагает Гриша и с ходу запевает: — «Баба по воду ходила, трои лапти износила…»

Напевшись досыта, Анна уходит, а Григорий кричит:

— Ефимка, подай варовик!

Я долго ищу этот злополучный варовик. Гриша глазами показывает на подоконник, где лежит лоскут кожи, на который он только что накладывал вар.

— Ефимка, подай ваксу! — кричит он мне вскоре.

Ваксу я знаю — это состав из сажи для чернения и лощения кожи, — но делаю вид, что ищу ее и никак не могу найти. Так он меня совсем загоняет и поиграть на тальянке некогда будет.

— Я тебе всучу щетинку, Ефим, — угрожает мне насмешливо Гриша, и я делаю вид, что ваксу обнаружил.

Я сижу и гляжу, как работает чеботарь, и вдруг он говорит то, что я уже давно ожидаю:

— А ты возьми тальянку-то да поиграй.

Я быстро хватаю гармонь и начинаю играть.

— Нет, ты попробуй не эту, — говорит Гриша.

— А какую?

Гриша начинает наигрывать губами:

— Тыры-тыры, тары-тары, туры-туры, тары-та.

— А-а-а, — понимаю я и начинаю наигрывать то, что надо.

— А ты еще подпусти тоненькие, — советует Гриша.

Я подпускаю несколько высоких звуков.

— Вот это уже лучше, — хвалит Гриша.

Я снова стараюсь, наигрываю.

— А ты еще, знаешь, такое подыграй: тагди-тадари-та-тара.

Я и это подыгрываю. Гриша доволен:

— Сейчас уже совсем ничего. Ну, Ефимка, теперь все девки твои. Мне ниче не достанется. Какую хошь выбирай.

Григорий слушает мою игру, учит, как лучше, исправляет и хвалит, а сам ремесла своего не забывает, работа не прерывается никогда: он в это же время прошивает кожу дратвой, подбивает подметки и набойки деревянными гвоздиками, которые держит для удобства во рту и выплевывает по одному из-за щеки.

Через какое-то время опять приказание:

— Ефимка, подай выколотку.

— Духом найду, — быстро отвечаю я, аккуратно сжимаю мехи гармони, даже застегиваю сзади и спереди на ремешки, осторожно ставлю тальянку на лавку. После этого снова изображаю бурную деятельность по отысканию того, что надо. Я знаю, что Гриша видит и одобряет мое старание. Но выколотку я и в самом деле не знаю. Григорий уточняет:

— Ефимка, чурку найди, знаешь, на которой подошву молотком выколачивают.

Оказывается, вот она, выколотка, у самых моих ног лежит.

— Ну, теперь приделать к чеботам головки, и все, — мечтательно произносит Григорий и начинает прикладывать к старым голенищам новые переда, задники и подошвы.

Я радуюсь тому, что скоро Григорий закончит работу, умоется и примется за гармонь. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так хорошо играл. В это время я думаю: «Вот вырасту, буду гармонистом, таким же, как Гриша Житов, буду ходить по игрищам, по свадьбам и посиделкам. И ни один праздник без меня не обойдется — что это за веселье без гармони! И все девки будут мои. А также выучусь у него на чеботаря — мужики и бабы в один голос говорят, что ремесло не пыльное, денежное. И женюсь вот так же, как Гриша на Анне, только приведу из другой деревни». В своей я пока не вижу достойной.

Обычно Гриша выпроваживал меня пораньше: только даст поиграть, поговорит немного, и все.

— Ну, Ефимка, хватит, беги домой, а то Санька проснется.

Я понимал, что времени в обрез, выскакивал из избы и во весь дух пускался по улице. Санька, конечно, уже ревел.

А иногда Гриша говорил:

— Ну, Ефимка, завтра вар буду варить. Не до игры.

Но в этом случае я считал своим долгом помочь ему. Тогда всячески пытался подобрать ключи к бабке Парашкеве.

— Бабушка, — начинал я уговаривать ее, — можно я отлучусь от Саньки?

— А че опеть? — сурово спрашивала она.

— Гришка Житов говорил: приходи, дам на тальянке поиграть.

Бабка Парашкева была неумолима:

— Потом поиграешь, когда Санька вырастет.

— Дак ведь, бабуш, Гришка говорит, вар будет варить, помочь надо бы.

— Велика от тебя, сопляка, помочь.

— Дак я умею.

— Опять придешь черный как черт, рубаху не отстираешь.

— Дак я ее сыму.

Тут я прибегал к самому действенному, самому безотказному приему: прижимался своим худеньким тельцем к широкому бедру бабки Парашкевы, прятался лицом в складки ее многочисленных юбок и оттуда тянул:

— Бабушка, ну, миленькая…

— Ладно, — говорила сурово она, — чтобы последний раз.

И вот уже мы с Григорием варим смолу. До тех пор держим ее на огне, пока она не становится густой и чистой. А запах от нее настолько острый, что слезы текут. Потом к запаху привыкаешь, начинает болеть голова — просто разламывается, трещит и гудит. В смолу Гриша прибавляет воску, а иногда и сала. Потому вар к нитке пристает, что в нем смола. Но вот уже вар загустел. Гриша выскребает его из посудины и катает в комок. Наконец все готово, и мы уходим из избы, захватив с собой гармонь, а перед этим распахнув все окна и двери — чтобы дух вышел.

Вот тут-то и начинается праздник. Гриша играет на тальянке, я слушаю. Я играю, он слушает. Проходят мимо люди и завидуют: вот жизнь у Гришки-чеботаря, сидит, играет на тальянке и с малым балуется — учит и его играть. А того не понимают, что этот Гришка-чеботарь тем проклятым варом весь пропах, на всю жизнь, видно.

Потом как-то клей варили. Тоже запах — на всю жизнь запоминается. Мы с Гришей обираем кожу, хрящи, сухожилия и варим из них студень.

— Ну, как тебе это? — спрашивает, ухмыляясь, Гриша.

— Вонько больно, — говорю я.

— То-то…

Гриша и лапти плел ловко. Лыко в его руках будто живое было, а кочедык — это шило такое, плоское, широкое и кривое, будто палец человеческий, — лез туда, куда надо, и гнал лыко, и выпрямлял его, и гладил, и постукивал. Залюбовавшись на работу Григория, я попросил его научить меня плести лапти.

Григорий взял лыко в одну руку, в другую кочедык, ловко покрутил его в руке. Потом, видимо, передумал и с грустью произнес:

— А зачем тебе это, Ефимка? Кому они нужны будут, лапти-то, когда ты вырастешь? Одни отопки останутся, валяться будут по улицам. А вообще, Ефимка, тогда пляши, когда играют. Понял?

Я понял что-то смутно, неопределенно, чего нельзя было выразить словами, но головой мотнул утвердительно. Григорий все-таки сказал более ясно:

— Всему свое время, говорю.

Мне от этого разговора стало почему-то не только не весело, но даже тоскливо.

— Все бы ты знал, Ефимка, — сказал Григорий, уловив мое настроение, и погладил меня по голове своей твердой и грубой рукой, изрезанной дратвой. Руки его всегда были черные и пахли варом.

Григорий, видимо, любит, когда я у него сижу. Может, оттого, что у него пока одни дочери, а он хочет сына. Когда я собираюсь уходить, он говорит:

— Ну посиди еще. Когда гость мало сидит, так это только избу выстуживать.

Я согласен: избу выхолаживать ни к чему — и остаюсь.

— С тобой поговорить приятно, — произносит Григорий, — ты парень разумный.