Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Землемер ходил целыми днями по полям, измерял, рисовал на бумаге, записывал. Мы иногда бегали за ним гурьбой, но близко подойти боялись.

Первого сентября, когда Коля Житов, младший сын деда Селиверста, который все время работал с землемером в поле, ушел в школу, землемер увидел меня на лестнице. Я пробегал мимо. Остановился, поздоровался. Он тоже задержался и спросил:

— Как тебя зовут?

— Ефим Перелазов.

— Хочешь со мной работать?

— А че делать?

— Мерную ленту носить.

— Дак ведь че.

— Ну договорились?

— Договорились.

Это было доверие, которое упало с неба.

— Ну тогда приходи завтра пораньше к Селиверсту Житову в дом.

Я побежал. Но вдруг будто кто ледяной водой окатил меня. Я подумал: «А вдруг дома не отпустят?» И в самом деле, а куда Саньку? Первый раз я на брата своего младшего посмотрел как на обузу. Я ведь не мог в поле таскать его за собой. Неужели придется отказаться? Но потом вспомнил, что завтра воскресенье и отец и мама будут дома, за Санькой присмотрят — не чужой он им. Землемер работал без выходных — торопился домой.

Рано утром я побежал на другой конец деревни, к деду Селиверсту, в доме которого остановился землемер. Постучал в ворота. Собаки залаяли, и я испугался. Но искушение было сильнее страха. Я постучал в окно. Выглянул дед Селиверст и приветливо спросил:

— Че те не спится?

— Землемер не ушел еще?

— Нет.

Я стал ждать. Несколько раз собака выползала из подворотни, подходила ко мне, я замирал, она обнюхивала и беззвучно уходила. Я боялся, что она будет лаять. Думал: «Лучше пусть укусит, лишь бы не лаяла». Я в детстве почему-то особенно боялся собачьего лая.

Наконец вышел землемер.

— Ты чего тут сидишь? — спросил он меня удивленно.

— Я тебя жду.

Землемер заметил:

— Надо говорить «вас».

Это был мой первый урок русского языка.

Целый день мы ходили с землемером по полям. Я таскал мерную металлическую ленту. По команде землемера ставил кол так, чтобы издали было видно. Несколько раз он позволил мне посмотреть в какой-то глазок в «струменте». Я замер, соприкоснувшись с чудом: дальние деревья, кусты, коровы вдруг приблизились ко мне, будто очутились рядом. Вот корова отмахивается хвостом и смотрит прямо в глаза мне, будто чего-то просит. На спину ей села стрекоза. С языка у коровы, которая безразлично пережевывает жвачку, капает на землю слюна, которую ветер подхватывает и уносит в сторону.

Видя, что я устал и приуныл, землемер весело крикнул:

— Шабаш, Ефимка! Обедать пора!

Мы уселись на полянке на поваленное дерево. Землемер вынул из сумки хлеб, лук и жареную курицу, вытащил из-за голенища нож, разрезал хлеб и курицу и предложил:

— Ешь, Ефимка. Ты честно заработал сегодня на хлеб.

Я взял хлеб.

— А курицу что не берешь?

— А вы сказали, что я только на хлеб заработал.

— Чудак человек, да ты и на курицу заработал.

Я с радостью взялся за кусок курицы. До чего же вкусно куриное мясо!

Землемер ел с аппетитом и рассказывал, что деревья едят и пьют корнями, а дышат листьями; когда листья опадут, то дерево спит.

— Да ну?! — удивился я. — Как человек?

— Точно.

«Вот, — подумалось мне, — землемер говорит, будто клеит».

Мы сидели, ели курицу с луком и хлебом, и новое желание оформилось в моей душе.

Ночью, проснувшись, я сказал маме:

— Мам, а мам, знаешь что? Я буду землемером.

Мама ответила:

— Хорошо, Ефимушка, на печи пахать да круто заворачивать.

В ее голосе я почувствовал не только сомнение, но и иронию. Мне было обидно, что никто меня не может понять, даже мама. А мама, видимо, поняла, что не так ответила, хотела поправиться, поэтому сказала:

— А ты же пчеловодом хотел быть.

— Мало ли че, — сказал я, — землемер все-таки лучше, потому что он все знает, все на свете.

Когда я засыпал снова, то последнее, что слышал, были слова мамы, которые она говорила отцу:

— Вишь, как намаялся с землемером-то. Руки под голову — заботливый спит.

Утром, наскоро поев, я прибежал к деду Селиверсту Житову в надежде снова провести счастливый день и с радостью постучал в окно. Мне ответили, что мой землемер еще вчера поздно ночью уехал в Сосново: приходила специальная подвода. Все «струменты» взял с собой, значит насовсем. Я возвращался домой не в силах унять слезы. Обида душила меня: даже не сказал вчера, что уедет.

Больше я землемера не видел и долго еще обижался на него, тосковал и мучился — весь белый свет был не мил.

На следующий год, когда пришла долгожданная весна, Егор Житов организовал коммуну, а дед Селиверст, его отец, продал пасеку в деревню Шаляпинки, деньги отдал коммуне на строительство, которое развернулось, или на «нужды обчества», как говорил он сам, и после этого вскоре тяжело заболел.

Бабка Парашкева, услышав об этом событии, ответила странным и непонятным образом:

— Вот изгорбыш!

Изгорбышем в деревне называли человека, скрюченного возрастом или недугами. Я в этом высказывании бабушки видел удивление и гордость за деда и насмешку одновременно.

Дед Селиверст Житов вскоре умер. И когда я вспоминаю его, представляю, как на картине, обрамленной цветами и листьями, маленького, доброго, согбенного и старательного старика. Я вспоминаю мудрый прищур его голубых глаз, вижу дым, которым он окуривал пчел, и помню его запах, слышу знойное пчелиное гудение. Я вспоминаю мед, который гнали мы с дедом Селиверстом, чистую, будто подернутую слезой вощину, себя в сетке среди белого сада, бледные, мягкие и добрые руки деда, постоянно что-то делающие, и представляю особенно четко почему-то росную пыль на пасеке по утрам.

Похоронили его незаметно. Не потому, что он не был дорог особенно никому, а потому, что в деревне как раз назревали события чрезвычайные, каждый это чувствовал и близко принимал к сердцу. Я не смог попрощаться с дедом Селиверстом: заболел тяжелой и опасной болезнью — черной оспой. И мечты стать пчеловодом и землемером мало-помалу стали покрываться туманом, предаваться забвению, пока не выветрились совсем под натиском новых страстей.

В это-то время в деревне и появился Егор Житов, сын деда Селиверста. Он затмил собой всех, кого я знал до сих пор, и я решил: «Буду как Егор Житов».

Никогда еще в Малом Перелазе никто не строил каменных домов. А Степан Фалалеев построил. Умный, богатый и работящий мужик был.

Когда еще дом строили, так мы бегали около — лучше забавы не было. Но вот он уже готов, и завтра его должны освящать и справлять новоселье.

Удивительно ли, что утром мы прибежали к новому дому ни свет ни заря, как мухи на мед прилипли к его огромным окнам и смотрели внутрь.

Вот Степан встал, подошел к лампадке, поправил огонек, перекрестился и разбудил всех домашних. Проснулись жена и дочь, обе высокие, сильные и статные. Встали ребята, четверо парней, все один к одному — красивые, ладные, опрятные и сильные, от десяти до двадцати лет. Сели за стол.