Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ну и что, богатому завсе праздник.

Абрам поддержал его, обнял и, повернувшись к Степану, сказал:

— Ты, Степан, бойся. И тебя беда зацепить может.

— Не каркай! — ответил Степан, с ожесточением плюнул вслед дорогим гостям, выругался и еще долго не мог успокоиться: — Напился на дармовщину да тебе же и пакостит. Вишь ты, скоты, с утра пораньше напились-наелись на чужой счет, да и дверьми хлопнули, дармоеды.

Это была вторая неприятность для Степана, которая омрачила его настроение еще больше, чем приткнутый грош в столбе крыльца.

А по деревне из края в край уже разносились пьяные голоса Абрама и Митрофана, которые забыли и то, по какому поводу они напились, и то, кто их угостил, и то, что они наговорили Степану.

Утро только начиналось. Из открытых окон нового, каменного дома Степана, из сеней и горницы, из хлевов выбрасывают щепки и разный мусор — семья готовится к новоселью, освящению и приходу народа.

Пополудни, когда тучи покрыли небо и стало прохладно, пришла баба Шуня. Мы, конечно, всем табуном примчались следом за ней. Она остановилась перед домом, выпрямилась. Степан ожидал, что она скажет, как оценит его новый дом. Пожалуй, ни к кому он так не прислушивался, как к этой старой и гордой бабе. А та перекрестилась, посмотрела на небо, на дом и промолвила с восхищением:

— Красавец!

Прежде чем услышать, Степан увидел это восхищение в ее глазах. Губы бабы Шуни были плотно сжаты, щеки напряжены, и только в глазах стоял блеск.

Взойдя на крыльцо, она повернулась в сторону восхода, начала креститься и говорить бесстрастно и непонятно, отчего не только нам, но, видно, и Степану стало страшно.

В дом она вошла важно, степенно, не глядя по сторонам, исполненная достоинства и внушающая страх. И сразу же — неудовольствие. В переднем, красном углу висела божница — малый стекольчатый шкаф на полочке для постановки икон, образов.

У бабы Шуни в доме висел половинчатый поставец во всю стену, а у Степана — малый, на полочке. Неуважение к богу от такого богатого человека. Поэтому баба Шуня тут же высказала упрек:

— Мог бы и во всю стену поставить божницу-то, не обеднел бы.

Помолчала и добавила, уточнила:

— Не разорился бы.

На божнице у Степана хранилась святая вода, освященная верба, пасхальное яичко. Это произвело хорошее впечатление на бабу Шуню. Но от ее острого взгляда не ускользнуло и то, что там же виднелись бумажки — счета, расписки, платежные тетради и прочее. Как всегда у мужиков, у Степана эти документы хранились тоже на божнице — месте, не всякому доступном. Баба Шуня была недовольна. Она хмуро усмехнулась и сказала:

— Ты ведь, Степан, слава богу, неграмотный, а документы-то зачем рядом с богом положил? К чему?

Степан подошел к бабе Шуне и встал смиренно.

— Ну, че стал? — спросила она.

— Дак ведь я вижу, что-то Аграфена Васильевна недовольны? — ответил он тоже вопросом.

Она с силой стукнула суковатой палкой, которую всегда носила с собой, и угрюмо произнесла приговор:

— Все хорошо, но не время.

— Как понимать? — переспросил Степан.

— А вот так. Всему свое время и время всякой вещи под небом, — ответила баба Шуня. — Опоздал ты, Степка, с домом каменным. Нэпу-то конец, говорят. Опять на коммунию поворачивают. Кабы тебе худа не было.

— Так что же сейчас, Аграфена Васильевна, — снова спросил Степан, — когда ему конец пришел, строить нельзя? Время разрушать, что ли, пришло? Как понимать?

Баба Шуня посмотрела на него с удивлением и сказала, словно кипятком обожгла, отчего Степан как-то съежился, будто ростом меньше стал:

— А я думала, кум, что ты умный мужик.

— Так все-таки? — настаивал униженно Степан.

Но баба Шуня обратилась к божнице, перекрестилась, снова повернулась к людям, стоящим в новом каменном доме Степана, и начала вещать, подняв глаза вверх, отчего опять стало страшно:

— Он строит, как моль, дом свой и, как сторож, делает себе шалаш. Ложится спать богачом и таким не встанет…

— Так что, матушка Аграфена Васильевна, — обратился к бабе Шуне Степан, удрученный, со слезами на глазах, — все это попусту? Ни к чему это все строилось?

— Все в воле божьей, — ответила тихо и покорно баба Шуня.

Сойдя с крыльца, перекрестила дом, что-то пошептала, перекрестилась сама, повернулась и пошла прочь. Степан подбежал к ней мелкими шажками. Было странно видеть, как этот огромный мужик бежит таким манером. Долгорукий, с огромной головой и квадратным лицом, на котором половину, пожалуй, занимал толстый, раздвоившийся к концу нос с кровяными жилками, Степан переступал рядом с бабой Шуней мелко-мелко. Куда девались привычная манера держать себя по-хозяйски, уверенность в себе и сознание безотказности во всем! Обычно это был холодный и неторопливый человек, а тут на наших глазах Степан вдруг превратился в провинившегося медведя, который старался обойти бабу Шуню, чтобы сунуть ей в руку тряпицу с деньгами за ее труд. Баба Шуня даже не взглянула на то, что дал ей Степан, а машинально положила в карман. Степан остановился и стоял, пока баба Шуня не захлопнула за собой калитку. Тогда он вошел в дом, не отрываясь, один за другим, с отчаянной решимостью и еле сдерживая рыдания, вылил в себя три ковша браги и повеселел.

Вышел на крыльцо, поправил на голове фуражку, одернул пояс на рубахе и громко сказал:

— Ишь ты, как брат и сестра в одну дудку поют. Спелись, проклятые!

Он имел в виду Абрама и бабу Шуню, которые были братом и сестрой и любили друг друга, хотя постоянно ссорились на людях.

Увидев нас, свидетелей его третьего краха за один праздничный день, Степан по-пьяному пошел на нас с вытянутыми руками — так обычно ловят кур. Начал орать.

Мы опять разбежались, рассеялись кто куда, чтобы ночью снова прийти к дому Степана, ибо небывалое и великое новоселье невозможно было никому остановить, и оно широко и радостно справлялось всей деревней, хотя этого Степану уже не хотелось.

С возвращением отца из города в избе у нас стало людно и шумно. Каждое утро ни свет ни заря приходили мужики. Здоровались. Говорили о погоде, хотя зимой в деревне никто в поле не работал и почти никуда не выезжал. Бабы скотину кормили, хлеб пекли, что-то готовили на завтрак, обед и ужин, стирали, по вечерам ткали и пряли. Мужики только за дровами в лес ездили, и то в том случае, если летом не напилили и не накололи поленницу около дома. И все-таки, сходясь вместе, они прежде всего говорили о погоде. Говорили о ценах на базаре, хотя продать ни у кого почти ничего не было, а купить не на что. Говорили о том, кто заболел, а кто умер или убили кого. Если болели или умирали дети, то об этом разговора никогда не было — такую мелочь вниманием не удостаивали. Ввиду того что все жили безвыездно, мужики знали всех, кто жил в соседних деревнях в окружности на десять-пятнадцать верст. Говорили о пожарах, хотя зимой они случались редко. Рассказывали о том, как кого-то ограбили, хотя грабить, по существу, было некого. Но ведь надо же было о чем-то говорить, время занять!