Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

И вот уже договариваются.

— А что, кум, давай бросим все это, возьмемся за ум, — говорит один.

Другой поддерживает:

— Да, да, давай за ум возьмемся, пока там еще что-то осталось. — Он гулко стучит по голове.

— Ладно, давай сегодня позволим, а уж завтра…

— Ну а завтра…

Оба руками подводят черту: все, баста.

Но приходит завтра, и они опять берут в руки потрепанные карты, садятся вокруг них на пол, на солому, и это обещанное завтра уходит робко и незаметно, и его вспоминают, когда утром снова начинает болеть голова. И конца и края этому нет.

А мы с Санькой лежим на полатях. Здесь теплее, чем на полу. Поэтому мужики не раздеваются, иной раз даже шапки не снимают. Когда играют в карты, мы смотрим сверху и стараемся ничего не пропустить: кто как играет, что говорит, как бьет по лбу, как принимает удар, как пьет: один морщится, другой кряхтит, третий размахивает руками, а есть и такие, что закатывают глаза и крестятся. Иногда засыпаем, не дождавшись окончания игры, чтобы уж обязательно проснуться в случае драки. Тогда мы замираем от страха и забиваемся в угол, чтобы не видеть то, что делается внизу.

Мама в эту зиму часто говорила отцу:

— Его-о-ор, чем картежничать, лучше бы законопатил пазы да щели. Вон пакля и мох, в сенях. Да окна замазал бы. Тепло-то сохранилось бы. А то че небо топить!

Отец обещал, но так ничего и не делал. Зима подходила к концу. Однажды вечером отец объявил, что снова собирается в город. Все руками всплеснули.

— Мало тебе, и так три года незнамо где ошивался, — выступила первой бабка Парашкева. — Опять к бабе той потянуло, что ли? Мало тебе. И так ведь тогда как блудный сын возвратился. Штанам не на чем держаться было. Вот ведь баба-то до чего довела городская!

Но отец прикрикнул на нее.

— Конечно, рази плохо? — поддержала мама бабку Парашкеву. — Всю зиму в карты играл, а на лето в город, когда в поле работать надо. У него все шиворот-навыворот. Зимой с бороной, а летом в извозе.

Но на маму отец кричать не посмел. Он начал объяснять:

— Да пойми ты, баба умная. Ведь промеж сохи и бороны не схоронишься. Одной пашней, без промысла, мужик разве может пробиться?

— Говорить ты больно в городе-то научился. Забыл, что господь повелел от земли кормиться. Без хозяина-то земля круглая сирота.

— Она, земля-то, и без меня не пропадет. Куда она денется! Много еще нас, дураков таких.

Отец еще что-то говорил, но мама решительно прервала его рассуждения.

— Если уйдешь, — заявила она, — так уходи совсем. Не больно нужен. Только обратно не приму.

И по тому, как она держала кочергу в руках и решительно разбивала головешки в печи, было видно, что она не шутит. И отец сдался.

— Ладно, — сказал он. — Только если есть будет нечего, то на себя пеняй. Опять, говорят, голодный год будет.

Мне хотелось жить в городе, я мечтал всю жизнь об этом, но в то же время было жалко маму, и это второе чувство пересиливало. Дороже мамы и Саньки у меня не было никого.

После этого жизнь продолжала идти той же колеей: картежная игра, пьянки, драки, разговоры, вращающиеся вокруг них.

Не знаю, сколько это продолжалось бы и чем закончилось, если бы в деревне не появился Егор Житов.

Егор Житов, сын деда Селиверста — пчеловода, в деревне почти не жил, сельским хозяйством занимался только смолоду. Потом, лет двадцати, ушел в город, шорничал, был учеником, подмастерьем, а затем мастером. Рассказывали в деревне, что перед самой революцией был посажен как политический, а в революцию выпущен. Последнее время не было о нем ни слуху ни духу.

И вдруг в троицу, в самый разгар праздника, Егор Житов появился в родном доме. Вышел на улицу и на спор с мужиками перебросил через амбар Степана Фалалеева пудовую гирю. Я видел, как он бросал. Народу собралось вокруг него много, почти вся деревня. Егор поплевал в ладони, не торопясь, нагнулся над гирей, взял ее в руки, поиграл, потом отставил правую руку с гирей в сторону и вниз и широко размахнулся. Гиря с силой вырвалась из руки, взлетела, не задев конька, ударила за ним по доскам крыши и с грохотом скатилась, тупо ухнув в землю за амбаром. Егор Житов вытер руку об руку, одернул пиджак, отцепил от брюк приставший репейник и выпрямился.

Потом все привыкли к его манере казаться спокойным в то время, когда кровь и мысли кипели, как в горячем котле.

А сейчас это было на удивление. Всем своим видом он выгодно отличался от окружавших его мужиков. Было видно, что он не из бедных и не деревенский, а городской. Некоторое время он стоял и смотрел на всех так, будто ничего не произошло и все, что он совершил невиданного, не потребовало от него никаких усилий. Так, пустяк, ничего не стоит. Он был победителем по природе своей, привык побеждать, поэтому не испытывал ни гордости, ни особой радости. Прошло какое-то время, и все бросились за амбар, чтобы посмотреть на гирю.

— Эка невидаль! — переговаривались между собой мужики.

— Эка сила!

— И откуда такое?

Коренастый, плотный, здоровый и, как показала перелетевшая через амбар тяжесть, бесспорно, человек большой силы, Егор Житов был очень маленького роста, всего, как тогда говорили, аршин с шапкой. Главными в его фигуре были огромная голова с корчагу и руки — длинные, сильные и выразительные. Руки его были такие же умные, как голова, они будто говорили то, что надо, схватывали мысль и передавали ее, выражая и продолжая то, что он хотел сказать.

Пудовая гиря, переброшенная Егором Житовым через амбар на виду у всех жителей, сделала его первым мужиком в Малом Перелазе.

Моему отцу не понравилось, видимо, это. Он раздвинул мужиков, столпившихся над гирей, взял ее в руку и сказал, будто шутя:

— Ну-ко, дай попробую.

Толпа перебралась на ту сторону амбара, откуда гирю бросал Егор Житов. Отец встал с гирей в руках, перекрестился и ждал момента, когда почувствует, что может бросать. Надо сказать, отец по всей волости славился силой. Среди других деревенских он выделялся большим ростом и неимоверной силой. Ему ничего не стоило поднять тяжелый воз, если ломалось колесо у телеги и надо было заменить его. Он на спор гнул подковы, мог остановить за задок проезжавшую телегу или столкнуть лошадь с ног. Однако всегда невозмутимо-спокойный, в этот раз он разволновался: никогда не приходилось бросать гирю через амбар (дело-то новое для него, вдруг не выйдет ничего).

Может, отец поторопился, а может, гирю неверно взял, но она ударилась в самый конек, повернулась вокруг себя и скатилась по тесовой крыше к его ногам. Отец отшвырнул гирю и сказал Егору Житову:

— Ну, ты, Егор, силен, не думал.

— Может, повторить? — спросил Егор Житов.

Но самолюбивый отец отказался. Почему он признал себя вторым, что с ним случилось? Он ведь еще никому не уступал. А на этот раз даже бороться не стал.