Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Они прощаются. Отец говорит:

— Заронил ты, Егор Селиверстович, словом своим раздумье в меня.

Я выскакиваю на улицу вслед за Егором Житовым. Пиджачок продувает, бахилы отца на босу ногу мешают бежать. Но я иду рядом с Егором Житовым, едва успевая, и горжусь. В моей душе и во всей моей жизни зарождается нечто новое, небывалое и великое.

Навстречу мама. Она останавливается, кланяется с большим почтением.

— Здравствуй, Серафима, — уважительно отвечает Егор. — Как живешь?

Мама смотрит на него жалобно и тоскливо:

— Плачу. Пощусь душой моей.

— Ты что? С такими-то ребятами? — показывает Егор на меня. — Да я бы по воздуху на крыльях летал!

— Дак ведь кто тебе-то не дает?

— А где еще такую, как ты, найдешь?

— Постыдился бы говорить-то. В глаза смеешься.

— Да я не смеюсь!

Мама берет меня за руку, и мы бежим домой веселые и обрадованные каждый своим добром.

С этого дня отец привязался к Егору Житову. Сначала было странно, не похоже на отца, который всегда был независим ни от кого и которого все почитали и побаивались. Потом меня перестала удивлять эта привязанность. Уже в зрелом возрасте, будучи генералом и профессором, я изредка встречался с Егором Селиверстовичем Житовым. Он до самой смерти был председателем колхоза «Красный Перелаз» и приезжал в Москву то на сессии Верховного Совета СССР, то на заседания Совета мира или Совета колхозов. И всякий раз, встречаясь с ним, я испытывал некоторую робость и чувствовал себя немного школьником перед строгим учителем. Была в нем некая таинственная сила, которая подчиняла людей.

Вскоре действительно и друзья и враги (и тех и других было у него немало) сделали Егора Житова популярным. В волости через год не было человека, который бы не знал Егора Житова или ничего не слышал о нем.

— Ты откуда? — спрашивали нередко меня.

— С Большого Перелаза.

— А, это где Житов председателем?

И так с самого начала. Стоило Егору Житову появиться в деревне, как все, от мала до велика, начали только о нем и говорить: кто с надеждой, с любовью и обожанием, а кто со злобой и ненавистью. Для одних он стал кумиром, вождем, звездой, для других хуже антихриста.

Егор Житов был неладно скроен, да крепко сшит. Его невысокая фигура казалась тяжелой, но ходил он всегда легко и прямо. Главное, что было в ней, — это огромная голова и руки. Широкая грудь и мощный торс создавали картину силы и крепости. Нижняя половина тела казалась слабой, хотя была развита и отличалась большой силой. Он был неутомим и скор в ходьбе, бегал по деревне и полям как огромный шар, перед которым нет никаких преград и который не знает, что такое усталость. Это кажущееся несоответствие в фигуре и привлекало к нему внимание всех. Если бы у Егора Житова были маленькая голова, не столь мощная грудь и короче руки, никто не заметил бы его невысокий рост.

Враги прежде всего и высмеивали в Егоре Житове это кажущееся несоответствие. Поэтому то и дело слышалось:

— Этот коротышка-то что придумал?

— Ты этого шарика бойся! Попадешь под него невзначай — раздавит.

— Мало ли что в этой корчаге варится! Ты только слушай.

И это отпугивало от него многих.

Женщин в Егоре Житове привлекал необыкновенный ум, искусство говорить. В сравнение с ним не шел ни один деревенский мужик. Известно, что деревенские женщины ум часто ценят выше, чем красоту. Огромная физическая сила также не могла пройти мимо их внимания. Егор Житов мог заставить любого уважать его, умел повелевать. Это тоже не проходило незамеченным. Поэтому женщины выделяли его и готовы были слушать и подчиняться. А то, что Егор Житов не пил, как все остальные мужики в деревне, делало его в их глазах человеком редких достоинств.

Из частых стычек с мужиками Егор Житов всегда выходил победителем. Одних он убеждал, покорял своей логикой и пониманием дела, других умел высмеять, напугать или озадачить. Поэтому он взошел на деревенском небосклоне быстро и ярко, как солнце, и оставался там и весной, и летом, и осенью, и зимой, и в вёдро, и в непогоду — так до самого конца своей жизни.

Даже мы, мелюзга, еще не понимая ничего, радовались, что в нашей деревне появился такой человек. Моему самолюбию льстило видеть отца рядом с Егором Житовым.

Как-то вспоминая эти первые дни дружбы, отец сказал:

— Ты, Егор Селиверстович, мне новую жизнь открыл.

На это Егор Житов ответил:

— А я с тебя, Егор Ефимович, и жить пошел. Если бы ты не поверил мне, а взял сторону Степана Фалалеева, так не знаю, что у меня получилось бы. Может, я из деревни уехал бы.

Вспоминая прошлое, я отчетливо вижу, что именно Егор Житов, этот великий мужик, вдохнул в мою душу огонь желаний, поднял меня над идиотизмом деревенской жизни. Я полюбил его навсегда, и любовь эта могла уступить по силе только бесконечной любви, которую я испытывал к маме.

Егор Житов пришел к нам вечером и сообщил, что Иван, мой старший брат, поедет в губернию на комсомольскую конференцию. Губернией в те времена в деревне называли главный губернский город.

— Ты что глядишь, как гусь на зарево? — спросил Егор, видя, что Иван оторопел.

— Дак ведь как? — спросил, ничего не понимая, Иван.

— А вот так и поедешь, — ответил спокойно Егор. — Сходишь завтра в волком комсомола, там тебе документы дадут, поговорят с тобой, может, деньжат подбросят немного.

Утром Иван убежал в волость. Вернулся с бумагой и деньгами. Мы бумагу посмотрели, потрогали, только что на зуб не попробовали. Особенно мне понравилась круглая печать — там колоски выписаны тонкие-тонкие, серп и молоток и по кругу написано что-то. Я еще читать не умел, хотя считал уже до ста.

— Ты мотри, Иван, заверни ее в тряпку, гумагу-то эту, — наставляла бабка Парашкева. — Не дай бог размочишь да печать смоешь, тоды и гумага недействительной будет.

Она, правда, в губернии не была, но о том, что «гумагу» надо беречь, слышала от бывалых людей.

— Без этой гумаги тебя нигде не примут. Не потеряй мотри, — снова и снова наставляла она Ивана.

Мама боялась предстоящей поездки Ивана на конференцию, но виду не показывала.

— Ну чего уж больно-то горевать. Небось там костомольцев-то (мама умышленно называла Ивана костомольцем) много будет. И помогут, и подскажут, — говорила она Ивану. — Так ты уж больно-то не бойся. Я хоть сама и не бывала, да рассказывают, что уж больно-то страшного ничего нет. Приходят и оттуда живые.

Я не мог понять, не то мама шутит, не то говорит всерьез. А отец много не любил говорить:

— Ну что вы все как курицы перед дождем? И в губернии люди живут. Такие же, как мы с вами.

Отец меня успокоил. Немного слов высказал, а спокойно на душе стало. Иван, видно, приедет все-таки из губернии. Зато всего повидает!