Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Разговоры о городе бередили мою детскую душу, оживляли в ней давнюю мечту об ином, недеревенском мире.

Иван собрал путевую суму из бересты. Маме, конечно, было лестно, что ее сын один из всей деревни поедет в губернию (виданное ли дело?!), на какой-то съезд, не просто так, не картошку или огурцы на базаре продавать.

Поэтому мама сказала Ивану, когда тот совсем уже собрался в город:

— С беленькой котомкой Христос по пути!

При этом глаза ее увлажнились и заблестели. Она даже пошутила:

— Бог про то весть, что в котоме-то есть. А ведомо лишь тому, кто несет котому, нашему Ивану.

Последний вечер сидели долго, не спали, жгли лучину и обо всем говорили. Предстояло великое событие. Но главную мысль можно было бы выразить так:

— Ты, Иван, там поосторожнее. Город, он мужика не любит. Рот не разевай.

Когда я назавтра проснулся, Ивана дома уже не было. Они с отцом, оказывается, уехали с первыми петухами.

Отец вернулся к следующему вечеру. Сказал, что Ивана на поезд посадил: весь день по железной дороге ехать будет.

— А вот обратно — не знаю как. Ума не приложу, — сказал отец. — Встретил бы, да ведь когда он обратно поедет, бог один знает. Ну, видно, до Большого Перелаза сам доберется, а уж туда я подъеду за ним.

На следующий день к нам зашел Егор Житов. Об Иване говорил:

— Хороший парень у вас. И головастый. Вот поучить бы, какой человек-то из него вышел бы! Правда, горяч. Ух, кипяток! А потому, что справедлив. Запальчив, как спичка, — чиркни и загорится. Но душа — с чувством к людям, с любовью. Пылкий к добру.

Я слушаю Егора, восторгаюсь Иваном и боюсь: не будет он больше в деревне жить, с лошадьми возиться да в навозе ковыряться. Шутка ли — одного из всей этакой волости на комсомольскую конференцию послали! Именно почему-то его, а не кого-нибудь другого избрали. И после этого снова в деревню? Да что же это такое будет! Мама будто подслушивает мои мысли.

— Не-е-ет, за соху его уже не поставишь, — говорит она горделиво и будто угрожая кому-то. — Оттуда он уже с по́ртфелем приедет. Даром в губернию не посылают.

Теперь она говорит об Иване только уважительно, любуясь им и радуясь за него, хотя и грустинка в ее разговорах проскальзывает:

— В город уедет, дак отца с матерью враз забудет. А че ты думаешь!

Прошло две недели — я на полатях отцовым карандашом, который тайком из-за божницы брал, отметины делал. Поставлю черточку на стене и карандаш на место положу незаметно, будто и не брал. Потом ровно четырнадцать штук насчитал, а об Иване ни слуху ни духу. Наконец однажды под вечер отец запряг лошадь и укатил в Большой Перелаз: из волости сообщили, что Иван из губернии возвращается.

Вечером сидели долго, потом сон всех сморил — уснули. Ночью, когда спали, за стеной дома раздались стук и храп лошади.

— Нечто Иван?! — выкрикнула мама, и все повскакали, будто и не спал никто.

Мама выбежала на улицу. Через какое-то время в избу ввалился Иван.

— Здорово в избу! — крикнул он, входя. — Здорово живете!

Мы в ответ не знали, как выразить радость:

— Ой, Иванушка!

— Ива-а-ан приехал!

Все ждали его, и все-таки Иван появился неожиданно.

— Ты погли-ко, — говорила бабка Парашкева, — как блин со сковороды на подхват.

Я с полатей услышал голос Ивана:

— Жив-здоров, не болелый, не горелый.

— Слава тебе, господи. Вишь радость какая!

В распахнутом тулупе, обвешанный сушками, нанизанными на мочало, Иван появился в доме как бог. Мы попрыгали с полатей. Он снял с шеи связку сушек и широким жестом, без всякой жалости, бросил нам. Мы расхватали всю связку, начали с хрупом грызть сушки, а Иван все не снимал тулупа с холода, ходил, потирая руки, пытаясь согреться. Воротник тулупа от дыхания на морозе был еще весь покрыт льдинками — никак в избе не оттаивал. Иван отрывал нерастаявшие льдинки и бросал их на пол, потом снял тулуп и с силой встряхнул его, чтобы вода стекла.

Мама поставила самовар. Взрослые уселись за стол. Отец с Иваном в красном углу. Мы взобрались на полати — оттуда все видно и слышно, как в театре. Лежали и хрупали сушки, а чай — бог с ним, пить не стали — после него только на улицу бегать приходится.

Иван сидел за столом важный и пил чай не торопясь, как взрослый. Он и действительно был взрослый. Ему шел шестнадцатый год. Он пахал, сеял, ездил с мужиками за лесом, даже самостоятельно бывал на мельнице, возил дрова, сено. Короче, был заправский мужик. Мы уже слышали, что скоро его будут женить — работница в доме нужна: маме одной тяжело, а бабка Парашкева стара и болеет часто.

— Может, Иванушка, с холоду-то выпьешь немного? — спросила бабка Парашкева. — У меня сулеечка припасена.

Все осуждающе посмотрели на нее, только Иван весело произнес:

— Дак ведь что? Не откажусь.

«Неужели Иван будет пить это пойло?» — подумал я.

— Не откажусь, бабушка, уж больно на дворе плохо.

Я смотрел на Ивана печально: а где по́ртфель, а почему Иван какой был, такой и есть? Разве он не в губернии был? Небось на конференцию ездил. Разочарование в детстве переживается еще тяжелее, чем потом, когда к нему привыкаешь.

Выпили Иван с отцом, раскраснелись, и пошли разговоры. Сначала Иван рассказывает, как доехал. Известно, что у мужика в деревне разговор о погоде — первое дело. Все остальное — на втором плане.

— Всю дорогу, туда и обратно, буран был. Как нарочно. Ветер кобылу с ног сшибает. Как подует снизу, да как подымет, да закрутит снегом — дышать нечем. А потом, когда забуранит сверху, так к земле и прижмет.

— Да, не говори, — поддакивают ему, — уж больно нынче буранная зима-то.

— Сейчас, кажись, успокаивается, — продолжает Иван. — Зато ложится иней, куржавеет.

Бабка Парашкева говорит, что у нее кости ломит:

— Видно, опять погода-то ветренеть будет.

Но на нее отец шикает:

— Дай человеку поговорить, вишь, издалека приехал. А ты со своими костями! Старые они, потому и ломит. Ребенок знает. Помолчи хоть малость.

Иван сворачивает самокрутку, засыпает табаком, прикуривает и тянет дым обветренными губами.

— Дорога тяжелая больно, — продолжает он, — всю закурило, как есть замело. Ниче не видно, а лошадь чует, ни разу не сбилась. А перед Вичевщиной, на болоте, волк закусал собаку до смерти — за санями бежала. В одну хватку, враз. У меня даже ерши по телу встали, мороз пробежал. Не дай бог как страшно! Гусиной шкурой подернулся. А волк схватил собаку — уж она так к саням прижималась! — и отстал. — Потом отпивает чаю из блюдца и показывает на отца: — А он, будто и не было ничего, только лошадь придерживает, чтобы сани не разнесла, да бичом по волку! Тот отскочит да взвизгнет и снова к собаке лезет. Схватил все-таки.

Мы лежим на полатях и вздрагиваем от ужасов, о которых Иван рассказывает, и от холода, который даже до нас поднялся, — избу выстудили, когда Ивана встречали. Отец неожиданно встает и прерывает рассказ Ивана, подводит под ним черту: