Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Но отец быстро успокоил бабку Парашкеву.

— Ты, бабка, контрреволюцию не разводи, — сказал он сурово, — попридержи свой язык-то. Много ты больно масла-то коровьего до революции видела?

— А что? По праздникам завсе, — бойко ответила бабушка.

— Да, по праздникам, если в гостях подадут, — поправил ее отец.

Он задумывается и курит. Все долго молчат. Наконец отец произносит словно бы про себя:

— Да, высоко когда-то поднял Родион Житов замыслы свои, да низко опустил.

— Слышал я, с разными жуликами связался, — поддакивает Иван. — Но зол он на нас всех, на весь мир зол. Когда мы с ним выпили, так он говорит: «Жалко, что нам победить не удалось. Разве бы мы тогда так жили!» Вот паразит! «Сейчас мы, — говорит, — в героях бы ходили. А коли, — говорит, — поражение потерпели, то все какими-то разбойниками с большой дороги нас считают. А какие мы разбойники? Вот это все, — говорит он и показывает на свое добро, — разве мы у трудового народа взяли? У богатеев, — говорит, — отобрали. А за что тогда кровь проливали и по тюрьмам сидели при царе?»

Отец опять задумывается. Бабка Парашкева окликает его:

— Егор!

Отец молчит. Он не обращает на нее никакого внимания. Такая у него уж привычка была. Тогда она громче кричит:

— Его-о-ор!

— Ну че тебе?

— Дак ты мне скажи-ко, как это Родион-то у Житовых оплошал? Неужели разбойником стал?

— Хуже разбойника.

— Дак че, его посадят, что ли?

— Нужно будет, так и посадят. На тухлое да на горькое нет приправы. Что заработал, то и получит.

— Ой-ой-ой, — охает бабка Парашкева, — парень-то какой был! Даже сам Степан Миколаич его уважал да побаивался.

— Против советской власти пошел.

— Да неужто? Родька против власти? Какой умный да тихий был! Ну, Егор у Житовых, дак тот завсе баламут был.

— Егор против царя, а Родька против народа пошел.

— Вот те на! Родька против народа. А ведь какой приезжал молодец! Шапка красная, по́ртфель в руках и штаны кожаные. Ух, ба́сок был больно!

Как я узнал позднее, Родион Житов после февральской революции вступил в партию эсеров, был осужден за терроризм против советской власти, а потом в торговле устроился.

Но Ивана все же, видимо, точила одна мысль. Как-то заговорил он о том, что хочет в город податься.

— А кому ты там нужен? — спросил отец.

— А вот куплю лошадь да извозчиком пойду. Не пропаду. Все легче, чем в вашей коммуне ломать.

— А почему она, коммуна-то, наша, а не твоя?

— Да какая она моя? Все здоровье взяла у меня, а как был в лаптях, так и остался в них.

— Вишь ты, — передразнил его отец, — штиблетов захотел. Работать устал, барин. Я те покажу устаток!

Иван замолчал, а отец вдруг спросил строго:

— Вот слушаю я тебя, Иван, и понять не могу: зачем ты в губернию ездил?

Иван останавливается: он сразу-то понять не может, чего отец от него хочет.

— Ты о конференции расскажи. Зачем ездил-то? Давай главное, — говорит отец.

— А я ведь что? — встряхивается Иван. — Я ведь могу и о конференции. Я тебе откровенно скажу, как отцу родному. Больно хорошие парни да девки на конференцию-то тогда собрались. Огонь! Выступал, к примеру, один. Поверишь, слушал я его и думал, что сердце из груди выскочит. Ну вылитый наш Егор Житов, только ростиком поболе да похудее, а то такой же беленький да чистенький. Сижу я, слушаю. Все вдруг заплескали в ладоши.

— О чем он говорил-то, скажи.

— О чем говорил? О кулаке. Кулак-де как волк. Таким уж природой создан. Волку никогда сеном брюхо не набьешь, он все мясо ищет. Кулак еще хуже. Даже волк, когда он сытый, говорит, смирнее ненасытного человека. А кулак и сытый кровь нашу пьет. Вот я послушал-послушал и думаю: не скоро, видно, это еще будет, чтобы все хорошо жили. Вот где главная загвоздка. Мне-то уж, видно, не дожить. Уж больно в городе богатых много. И еще что? Борьба будет.

— Так она уже началась, — говорит отец.

— Дак ведь мне и Родион-то об этом же толковал. «Задушим, — говорит, — мы всех вас, дайте срок». Вот паразит! Угрожает.

Отец смеется.

— А че смеешься-то? — спрашивает Иван. — Че смешного-то? Мужик, который посадил меня на подводу перед тем, как тебя встретить, когда я из губернии ехал, видно, сначала не расслышал, что я из коммуны, — больно ветрено было. А потом уже, когда буран утих, он и спрашивает, откуда, мол, я, из какой деревни, да чей буду. Когда я сказал, что из Малого Перелаза, из коммуны, да Егора Перелазова сын, рожа у него на шестую пуговицу вытянулась. Эк ведь до чего ему неприятно сделалось! «Вот, — говорит, — сколько гаденыша вез, лошадь свою надсаждал». Да выхватил из сена бич. А я дёру от него, дай бог ноги. «Убьет», — думаю. Дак ведь бичом по спине так огрел, что до сих пор чувствительно. Сквозь пиджак прохватил. Хорошо, ты скоро подоспел.

— Убивать таких надо, — говорит отец. — Церемонимся с ними больно. А они как при старой власти. Новую принять не желают.

— Так вот я и думаю: говорим, говорим, а что толку?

Как-то вечером опять разговор о жизни в городе зашел. Иван пришел с работы, поел хлеба с картошкой, похлебал горохового супа с льняным маслом, остался недоволен.

— Работаешь как лошадь, а кормят одной соломой. Поневоле ноги протянешь, — сказал он.

— Вишь, как в губернии-то тебя приучили к сладкому да жирному, — усмехаясь, заметил отец.

— Конечно, разве там так едят, как мы? Да там, я думал, на всю жизнь наемся. А у нас совсем, видно, заумрем скоро.

— А там что? Больно сладко, что ли? — опять усмехнулся отец.

— А в городе были бы деньги. Там что ни шаг, то съестной да питейный. Если деньги есть, то с голоду не умрешь. Всего много. Хоть и не пашут, а калачи едят. Ты подумай только: зимой в мороз на улице горячими калачами торгуют. Вот-вот из печки вынули, как огонь, рот обжигают.

— Ну а ты без денег не сидел там, в городе-то? — спросил отец. — То-то! Ходишь с пустым брюхом, никто головы не поворотит, не то что накормить. Хоть с голоду подыхай. Иди, Иван, в город, иди, там всякого с колокольным звоном встречают.

— А я бы вот, кабы молода была, дак в город бы улетела, — сказала бабка Парашкева. — А че? Хоть бы посмотрела, как другие живут. А может, удалось бы, дак и сама пожила всласть. А че ему, Ивану-то, здесь делать?

Но Иван ответил ей:

— Нет, бабуш, это надо хорошо обдумать. Уйдешь, а потом в коммуну не возьмут, стыда не оберешься. Да и не все там баско, не все по-людски. К примеру, никто ни с кем на улице не здоровается. Отменили, что ли? Дак ведь что это за жизнь? Будто ты и не человек и никому не нужен. Мужики с бабами под ручку, даже по простым дням так вот ходят, не только по праздникам или ночью, к примеру. Не-е-ет, днем. Срамота! Выходит, стыд под каблук, а совесть под подметку? В одном доме живут, а друг друга не только не знают, но и знать не хотят. Даже страшно становится, когда подумаешь. И говорят смешно. Как в киятре или как облезьяны. Совсем не по-нашему, не по-людски говорят, ты слушаешь и не поймешь ничего.