Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Съешь просвирку. Вишь, частичку вынула за твое здоровье.

Я смотрю, на просфорке две зазубрины.

— А это еще за кого?

— А за брата твоего Василия, за болящего.

Я ем просфору.

— Бог с милостью, а бабка с руками, — говорит бабушка, подчеркивая этим свои возможности сделать мне добро. Дескать, я тебе еще пригожусь.

Потом на полати лезет отец. Я уже начинаю хныкать, плаксиво жалобиться, прошу пить, продолжаю канючить. Но отец не поддается на мои слезы.

— На живом все заживет, Ефим, — говорит он твердо и уверенно. — Болезнь, если бог поможет, дело избавное.

Он спрашивает, где болит. Я отвечаю ему вяло, невнятно и медленно:

— Крыльца болят, ломит всего, и холодно.

— Ты что это, Ефим, как жалобно говоришь, зачем веньгаешь? Ты мужик, не забывай.

Я опять приподнимаюсь, бодрюсь.

— Ну вот, — одобряет мои действия отец. — Вдохни, Ефим, потяни в себя, а потом издохни.

Я пытаюсь выполнить все, что он говорит, но ничего не получается. Падаю и моментально впадаю в забытье. Придя в себя, слышу из разговора отца с мамой, что я до крайности занемог, что меня дугой согнуло и в крюк свело и что это опасно.

— Вот и Ефимка пропал, — вздыхает отец.

У меня выступают на глазах слезы. Но отец видит это и сердито говорит:

— Неча нюни распускать.

Утром я просыпаюсь, укутанный в теплое и крепко связанный веревками.

И потекли дни и ночи в полудремоте-полубодрствовании, когда сон мешается с явью, озноб с жаром.

Наконец наступил перелом болезни, внезапный переворот в ее течении. Ночью однажды проснулся в поту, началась рвота с кровью. Отец пришел ко мне, осветил лучиной:

— Вишь ты, нагнойка прошла. Болезнь-то наружу вышла. Это хорошо. Раз покрылся струпом, значит, лихорадке конец.

Ушел с полатей довольный. Действительно, как только оспа выструпилась, так сразу стало легче. Вскоре меня перенесли с полатей на лавку. Всякий, кто ни приходил, вслух оценивал мое состояние и внешний вид:

— Вишь ты, изболел-то как, родимый, искрушился-то весь.

Бабушка давала объяснения:

— Всю зиму прохворал, че ты хочешь! Хворь-то, она и поросенка не красит. Слава богу, осталась кость живая, а мясо будет, мясом обрастет.

Поэтому, когда приходили другие соседи, ахали и охали, жалеючи меня: «Глянь-ко, выцвел весь, пожелтел и исхудал», «Ишь ты, как изныл от боли-то», — я бойко объяснял на манер бабушки:

— Хворь-то, она и поросенка не красит. Но, слава богу, кость жива, а живая кость мясом обрастет.

И все начинали креститься и быстро говорить:

— Помилуй, сохрани и оборони.

Приходила баба Шуня, угощала меня молоком и шаньгами. На Василия она смотрела неприязненно: никак не могла простить, что он носит пионерский галстук, — и говорила, отворачиваясь от него:

— Слава господу, хоть ошейник-то сняли, и то спасибо.

А меня поучала:

— Ты запомни, Ефимий, всякую болезнь на человека бог насылает.

— А для че? — интересовался я.

— Вырастешь — узнаешь, — отвечала она, — а сейчас слушайся господа бога твоего, делай угодное ему, внимай заповедям его, соблюдай все уставы его. И будешь здоров, и все радоваться будут, на тебя глядя.

Баба Шуня вещает, вспрыскивает меня водой, а я отвечаю ей покорно:

— Буду слушаться, буду делать угодное, буду внимать и соблюдать…

Она сладко гладит меня по голове, при этом пальцы ее как-то странно трепещут, подрагивая.

Мне и спокойно, и страшно, замирает сердце. Чувствую, что силы мои прибавляются от съеденных шанег бабы Шуни, а на душе будто праздник.

Бабушка, как и баба Шуня, тоже поучает меня в вере божьей, но уже по-иному.

— Ты, Ефимка, — говорит она, — больно-то уж не бойся и не убивайся напрасно. У каждого человека свой ангел есть. Он его и хранит. Твой ангел не даст тебе помереть.

— А у Василия ангел тоже есть?

— Есть.

— А у Саньки?

— У всех есть, а то вы все поумирали бы уже давно.

Это меня успокаивает и воодушевляет, а бабушка между тем продолжает вводить меня в свою веру:

— Ты, Ефимка, бога не бойся. Вот нужно тебе че, ты подумай али скажи шепотом: «Приклони, господи, ухо твое и услышь меня. Открой, господи, очи твои и воззри на меня». Да и скажи ему, чего тебе надобно. И когда спать ложишься, не забудь сказать про себя: «Помяни, боже, во благо меня!» Вслух не говори — смеяться будут. Не дай бог, отец или Василий с Иваном услышат — засмеют, да и мне попадет вместе с тобой. И вопче, бойся вышнего, не говори лишнего. Будь похитрей, не каждому правду-то можно говорить. А ты делай так.

Тут бабушка озирается по сторонам и продолжает:

— Нужно тебе, к примеру, побожиться или клятву дать, чтобы тебе поверили, вот ты и скажи громко, чтобы все слышали: «Да лопни глаза», — а сам подумай про себя: «бараньи». Потом поклянись: «Отсохни рукав» — вместо «рука». Вот так. И перед богом не согрешишь и перед людьми чист. И не по тебе, да для тебя. И не нравно, да полезно.

Выздоравливая и мало-помалу приходя в себя, я, лежа на лавке, долго припоминал, сколько же раз в течение всей жизни, которая в то время казалась мне бесконечной, господь бог испытывал меня болезнями. Получалось, что я переболел всем, чем только можно, и все жив.

Меня постоянно изнуряла чесотка. Я расчесывал ноги, руки, грудь до коросты. Тело свербило, покрывалось сыпью. Ночью было невыносимо. Болел трахомой. В глазах резало, а на свет смотреть невозможно было. Чтобы ликвидировать заразу, прижигали глаза ляписом. Было страшно и больно. Болел корюхой. Корь в то время проходила повально. Она протекала с большим жаром, с выступлением сыпи. Болели глаза и горло. Болел крапивницей. На теле выступала сыпь в виде ожога. Все тело чесалось. Болел скарлатиной. Сначала были жар и рвота, потом сыпь на шее, оттуда она переходила на грудь, спину, живот и, наконец, на ноги. Горели щеки. Потом — шелушение кожи, она сходила с рук и ног целыми пластами и чешуйками, как у рыбы. Болел золотухой, крупом. Часто вечерами, перед сном, была изжога — чувство жжения под ложечкой, в желудке или в горле, иногда с тошнотой и слюнотечением. Она отравляла мне жизнь, эта изжога. Видно, лук, редька, хрен — главная моя пища — были тяжелы для детского живота.

Часто нападала икота. Вдруг ни с того ни с сего судорожно всхлипываешь и отрывисто давишься на вдохе от невольного сжатия или дерганья глотки и диафрагмы. Иногда икота доводила до обморока. Когда я икал, бабушка шептала:

— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.

А мне советовала три раза прочитать молитву. Я читал — икота не прекращалась.

Мама предлагала:

— Испей водицы али потянись через себя.

Но и это не помогало.

— Изурочили робенка, — говорила мама. — Есть и у нас кто-то, видно.

Икота прекращалась сама собой, каждый раз порядочно измучив меня. Однажды отец сумел навсегда прервать ее. Он вошел в избу, разделся, услышал мою одуряющую икоту, недолго думая схватил меня с полатей через брус и прочно поставил на ноги: