Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Однажды парни-озорники подняли угол дома Митроши Косого на руках и подложили под него шапку. Слух об этом прошел по всей деревне. Мы, конечно, прибежали посмотреть. Митроша ходил около дома убитый горем.

— Эдак-то, — сказал он, сокрушаясь, — они возьмут да и опрокинут его как-нибудь ночью. Вишь, они какие здоровые. Да и шапки жалко. Отдали бы мне, дак я бы еще поносил.

Изба его, сделанная по-дымному, крытая соломой и поросшая сверху донизу темно-зеленым мхом, как старый гриб, чудом держалась на подпорках, будто подбоченилась, руки в боки поставила. Середка крыши провисла, как хребет у старой кобылы. Такой развалюхи не было ни у кого. Как они там жили, Митроша, его жена и их многочисленные дети, было загадкой.

Хотя и бедно жила деревня Малый Перелаз, но все дворы были обнесены у кого изгородью, у кого даже забором. Только Митроше Косому нечего было огораживать: ни хлева, ни конюшни, ни сарая, ни гумна у него не было. Были у него когда-то ворота, и те развалились, а потом в печь пошли. Даже амбар как-то зимой Митроша на дрова продал.

Митрофан давно примирился с бедностью и безысходностью своего положения. Но причину нищеты видел в некой предначертанной свыше судьбе.

— Не оттого оголел, — объяснял он, — что мало работал или сладко пил-ел, а так богу угодно. Судьба.

На самом-то деле он был ленив. Вот за это главным образом отец и не любил его. В деревне смеялись, что Митроша Косой полатями печь топит, лишь бы только в лес не ездить. Когда ему указывали на печальное состояние его дома и укоряли в безделье, он объяснял:

— В дождь крыши не кроют, а в вёдро незачем — и так сухо.

Лень и ничегонеделание свое он оправдывал довольно убедительно. Видимо, немало думал об этом.

— Вот ты, — говорил он, например, мужику, который был богаче его, — рано встаешь, поздно спать ложишься, в богатстве живешь. Ведь правда? А я ем не досыта свой хлеб печали, зато мне бог дает сон сладкий. Рано ложусь и поздно встаю. Вот и прикинь.

При этом в упор глядел единственным глазом своим и заканчивал свою речь так:

— А что касаемо пользы от богатства, то ведь и ты золото не ешь, и я камень не гложу.

Так он украшал горделивыми разговорами свою бедную, голодную и убогую жизнь.

Будучи бездельником, он трудом занимался только по крайней нужде, когда совсем есть было нечего. Конечно, от такой работы он никогда удовольствия не испытывал, а оно-то, это удовольствие от труда, и помогает человеку переносить самую тяжелую и безрадостную жизнь.

Когда на столе было шаром покати, Митроша набивался к кому-нибудь подсобить в работе, чтобы потом его покормили и с собой дали. А бывало это как раз в то время, когда надо пахать, сеять, жать или молотить, поэтому земля у него была запущена, а хлеба никогда до нового года не хватало.

Зимой Митроша тоже иногда подрабатывал. Надо сказать, зимы в те годы были снежные. Избы заносило по крыши. Утром, если накануне был сильный буран, Митроша вылезал из своей лачуги и в надежде на вознаграждение деревянной лопатой откапывал какого-нибудь соседа, прокладывая в снегу траншею от дороги к его дому.

Летом девки плясали по ночам у дома Митроши (какой хороший хозяин допустит это у себя под окнами!), а зимой он сдавал им всю избу, сам с бабой и детьми лежал на печи. За это девки есть приносили. Митроша немало гордился этим.

— У наших ворот, — говорил он, — завсегда хоровод.

Нельзя сказать, чтобы Митроша был прожорлив. Постоянное голодание просто приучило его каждый раз наедаться впрок. Когда приглашали к столу, он, не стесняясь, усаживался надолго и приедал все, что попадалось на глаза, будто ел последний раз в жизни.

Нужно было видеть Митрошу Косого, когда, закончив еду, он переваривал обед. Какое-то время он кротко и блаженно сидел, погрузившись в задумчивость и сытое спокойствие. Потом начинал икать. По мере наступления сытости у него пробуждалась совесть.

— Разве бы я кланялся всем вот так-то, если бы не брюхо? — говорил он. — Когда я не поем, дак вся моя утроба от боли разрывается.

То подолгу голодая, то время от времени переедая, Митрофан страдал плохим пищеварением. Почувствовав тяжесть в желудке, он не мог дождаться, когда его кто-нибудь накормит, ибо единственным средством против этого недуга считал прием новой порции пищи.

Растеряв человеческое достоинство, Митрофан был угодлив, труслив, поскольку жил на подачках.

Когда его кормили после работы, то богатому хозяину он говорил с восторгом:

— Вот ты подумай: чем богаче мужик, тем щедрее. А ведь по себе знаю: чем больше имеешь, тем больше хотца. Богатство есть вожделенное приобретение в жизни.

В другом доме, где богатством и не пахло, он пел совсем другое:

— Вот замечаю я, кум, по бедности по своей: чем беднее, тем щедрее. Излишек в пище и одежде предосудителен. А как же!

Обычно кормили его без всяких церемоний. Хозяин распоряжался:

— Налей-ко ему, мать, в лохань.

Митрофан не обижался, на издевку отвечал достойно:

— А я в чужом добре, кум, бесспорник: в чем поставят, в том и съем.

Ему наливали в бадейку похлебать старого супа из картошки. Естественно, остатки человеческой гордости, которые еще где-то прятались у Митрофана, протестовали против столь невежливого обращения, но опасение остаться голодным делало его покладистым и малодушным.

— А че обижаться-то? — говорил он себе. — Собака достойна корму. И то добро, что до нас дошло. Вот если бы еще детям дали и бабу покормить чем-нито!

Когда Митрофан не был уверен, что его угостят по-царски, то пытался разжалобить хозяина:

— Ты, может, не знаешь, как голодному-то тяжело? Душа моя во мне как ребенок, которого от титьки отняли. Ожидает она, утроба моя проклятая, еды, будто ночной сторож утра.

Если хозяин молчал, Митроша подходил с другой стороны и пытался его расшевелить:

— Взглянь глазком, кум, сделай с праздничком.

Митроша льстил, блином масленым в рот лез, лишь бы покормили да чего-нибудь домой дали — птенцы его в гнезде ждали голодные.

Митрофан приходил к нам, когда отца не было дома.

— Смотрю я на вашу жизнь, — обычно говорил он, — и радуюсь. Живете вы в счастье да изобилье. Мир и покой у вас в доме. А дети ваши — наследие от бога, награда вам.

Мы с Санькой замирали на полатях — уж очень нам нравилось, как Митрофан хвалит нашу бедную жизнь. Он, видимо, понимал, что мы радуемся его словам, и продолжал лить елей в души маме и бабке Парашкеве:

— Не оставят они отца и мать в стыде, ни Иван, ни Василий, ни Ефим, ни Александр, девку-то я уже и не знаю как звать. Да благословит вас господь, и увидите вы благоденствие во всей жизни своей, не то что я несчастный и оставленный богом.

Бабка Парашкева слушала его, открыв рот. Тогда Митрофан переходил к маме: