Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Болезни у бабки Парашкевы пошли самые разные. То у нее зубы все выболели, и она посылает меня в огород за хреном: говорят, он заглушает зубную боль. То у нее костолом начинается, и тут бабушка не может без исторических параллелей.

— Вот, Ефимка, был когда-то повальный костолом по всей Расее, — говорит она. — Вот кости-то болели, у всех подчистую.

То начинается ломота простудная, ревматизм — в мышцах и сухожилиях. То у нее ноготь отболел: То коченеет вся, цепенеет, застывает и твердеет, становится недвижной и бесчувственной. То отрыжка.

— Душа с богом беседует, — объясняет бабушка.

Однажды она в присутствии деда Гаврила, коммунарского конюха, по прозвищу Заяц, расхвасталась.

— Склад-то у меня, я те дам, какой был, — вспоминает она о своем телосложении в молодости, — а счас карга каргой, будто пень выворотили. Вот ведь до чего человек в старости дойти может.

На это Гаврил Заяц ехидно ухмыляется. Уж он-то знает, какой она в молодости была. Но бабушка не такова, чтобы в обиду себя давать. И ухмылка Гаврила Зайца ее раздражает.

— Считал бы у себя во рту зубы, чем ухмыляться-то, — говорит она ему раздраженно, потом успокаивается и начинает убеждать: — Сколько слез и огорчений я за свою жизнь видела несчастную! Вот она куда, красота-то, пошла. Сколько страданий вынесла! А рази морщины-то не через них к нам приходят? Ты вот подумай своей головой-то. У тя ведь голова-то есть, куда она может деться?

Потом смотрит на меня, на Саньку, который тоже внимательно слушает перепалку, и говорит Гаврилу Зайцу:

— Погли-ко, голова-то у всех есть. У тя тоже должна быть.

И что всего удивительнее, чего бы с бабушкой ни случилось, она сразу обращается ко мне.

— Вишь, Ефимушка, держалась кобыла за оглобли, да упала, — виновато, как бы оправдываясь за свою болезнь, говорит она.

А я уже забыл, что сам когда-то болел и тоже нуждался в помощи. Мной уже овладело заблуждение, свойственное всем здоровым детям. Я считаю, что все люди должны быть здоровы, а кто болен, тот либо притворяется, либо сам виноват.

Бабушка просит меня помочь ей одолеть недуг, который захватил ее. От меня требуется немногое: взять у нее бутылочку и в уборной залить ее жидкостью, которую бабушка считает лучшим своим лекарством от всех внутренних болезней. Почему-то не чья-нибудь, а именно моя ее вылечивает. Я, конечно, отказываюсь. Мне не жалко, но как-то стыдно перед самим собой. Да и ребята дразнят.

— Ей-богу, не хочу, — говорю я, выскакивая пулей из уборной и возвращая бабке Парашкеве пустую бутылочку.

Бабушка не верит. Мне кажется, потому, что моей божбы в таком виде недостаточно, и я усиливаю ее:

— Вот тебе истинный крест, не сойти мне с этого места, если я вру.

Но, помня советы самой бабушки, про себя думаю: «Не сойти мне с этого места, если я не вру». Она все понимает и обижена в лучших своих чувствах. И за что такая неблагодарность?

— Не божись, антихрист! — кричит она на меня, — Кровь носом пойдет. Не остановишь!

В конце концов я сдаюсь и снова направляюсь в уборную. Когда я возвращаюсь, бабушка отпивает из бутылочки и говорит в свое оправдание:

— Ты думаешь, блажь, мол, у бабки. Да кабы я была здорова, нечто я тебя просила бы? От здоровья кто же лечится? Ты сам подумай. Если ты мне не поможешь облегчением, то где же я его возьму, здоровье? Здоровья-то ни за какие деньги не купишь.

Хотя, если можно было бы купить здоровье за деньги, это ничего не изменило бы: все равно у нее денег никогда не было.

— Грызет она меня, болезнь проклятая, как ржа залезо. Уж так мучает. А выпью твоей водички, и все проходит.

В знак благодарности бабушка вытаскивает из множества длинных и широких темных юбок такой же темный кусок сахара и говорит, зная, что я стыжусь брать у нее такие грязные куски:

— Ты не бойся, Ефим, брюхо не зеркало: что попало в него, то и чисто.

У меня в детстве было благоговейное отношение к сахару, поэтому я, истекая слюной, беру кусок и укладываю его под язык, чтобы таял медленнее.

Мне кажется, что мы ведем себя постыдно, и я куда-нибудь, к неудовольствию бабушки, исчезаю. Она, конечно, думает, что я не понимаю добра и расту неблагодарный.

С каждым годом бабушка, старея и болея, все более и более становится суеверной и набожной. Выходя из дому, она крестит окна и двери. Постоянно «чурает» себя и ограждает словами:

— Чур меня, не тронь меня, нечистая сила.

— Да кто тебя тронет, старая, кому ты нужна этакая? — спрашиваю я, повторяя чужие речи.

— Не зарекайся, — отвечает она. — Ему, дьяволу-то, все равно, что робенок, что старик али даже старуха. Все едино душа. Ему бы только душу смутить. Оскоромилась нонче, вот и заболела, — объясняет она происхождение какой-нибудь новой своей болезни. — Съела в постный день скоромного, блудница этакая. На днях гости были, чай пили, всю посуду измолочнили, проклятые. Вот и болею.

Часто бабушка у своей постели вставала на колени и, устремляя взгляд на иконку, спрятанную в изголовье так, чтобы никто не видел, осматриваясь по сторонам и вздрагивая при каждом шорохе, проговаривала с чувством:

— Горе мне, ибо господь приложил скорбь к болезни моей. Изнемогаю от вздохов моих и не нахожу покоя, господи.

Последнее время бабушка начала скрывать от отца свою набожность, потому что он вступил в партию и не только выбросил из дома все иконы, но и терпеть не мог, когда господа упоминали в разговорах. Василий был пионер и снова, выздоровев, ходил с красным галстуком, а Иван — комсомолец и тоже считал, что с богом надо бороться. Единственный, кому бабушка могла еще показывать веру свою и набожность, был я, поэтому от меня она не скрывалась.

До сих пор помнится мне такая картина. Старая, бессильная бабушка с трудом опускается на колени перед маленьким образком, повешенным на гвоздик около кровати, и шепчет молитвы, и говорит господу о болезнях, и просит его о здоровье. Зимний ветер с неистовой силой швыряет целые тучи снега в большие застекленные рамы, и слышится только тихий говорок бабушки, легкий шорох сухого снега и позвякивание стекол. После бабушка, опираясь руками на кровать, с трудом поднимается, снимает образок с гвоздя и прячет его под постель, чтобы никто не обнаружил. И лицо у нее светлое, довольное и хитрое, будто она обхитрила всех, даже самого господа бога. Она надеется на выздоровление. Мне тоже кажется, что она будет здоровой, потому что ведь я-то поборол все болезни.

Митроша Косой был посмешищем всей деревни. Никто его за человека не считал. Так, отребье, а не человек. Охвостье или мякина. Отец не любил его и презрения своего не скрывал. А мне по малолетству казалось, что Митрофан достоин жалости и участия.