Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Иной раз у Ивана, видимо, снова возникало желание уйти в город.

— Уйду, — говорил он в расстройстве. — Надоело как нищий жить.

— Иди-иди, — отвечал отец, — там тебя ждут. Придешь, сразу встретят. «На, — скажут, — Иван, тебе пуд золота и живи как хошь, и не работай, а только гуляй». Да там столько Иванов таких собралось бы, что они давно съели бы друг друга. Попробуй-ко, я возражать не буду. Попытай счастья.

— А что? Может, и попытаю. Там, в городе-то, богатых людей не сосчитаешь, — говорил Иван. — У нас на всю деревню один Степа Миколин. А в городе? В одном доме, посмотришь, один богаче другого.

Иван, однако, так смелости и не набрался, чтобы в город уйти. Все какую-нибудь завитушку находил. Колебался и опасался, но о городе постоянно вспоминал.

— Вот не пойму я, почему в городе все слепнут? — как-то начал он разговор. — И едят хорошо, и в домах тепло, и не так работают, как мы. Не устают уж больно-то, раз с бабами под ручку кажный день ходят.

— В очках ходят — это чтобы видеть лучше. Читают много, — объяснил отец. — Каждый день газеты покупают.

— Господи, — влезла в разговор бабка Парашкева, — видела я одну бабу на Большом Перелазе, со стеклами ходит. И как они у нее на носу держатся? Говорят, книги какие-то нехорошие читала, против бога направлены, вот и плохо видеть стала. А потом еще и не работает нигде. С этими стеклами рази на телеге поедешь или на лошадь заберешься?

— Ну, зато и знают много, — сказал Иван. — Читают книги, потому и знают.

— А вот знают много в городе, и книги читают, и очки носят, и по́ртфели, говорят, у каждого, а почему, скажи, воров-то уж больно много в городе? — спросила бабка Парашкева и этим вопросом поставила Ивана в тупик.

— Дак ведь насчет воров-то что можно сказать, — начал тянуть время Иван, чтобы подготовить ответ. — Воры есть, но ведь не завсе вор крадет, да завсе его берегись. Но украсть, по правде сказать, ох мастера: с живого лапти снимут да тебе же продадут. Такие есть воры, что из-под тебя лошадь украдут, не заметишь. И грабителей, говорят, много. С кистенями ходят. Как ударит, так тебе тут и конец пришел. А то есть еще шайки грабителей, так душат заезжих на постоялых дворах. Захватывают сзади за шею большими клещами и душат.

Слушая Ивана, я все больше и больше начинал бояться города, как и он сам. У меня возникала недоверчивость к городу, которая вообще свойственна всякому деревенскому. Город в моем представлении превращался в нечто враждебное, чего надо опасаться, чего следует остерегаться в будущем.

Мама внимательно слушала и беспокойно присматривалась к Ивану. Кончилось тем, что она как-то сказала ему:

— Ну, слава богу, успокоилась я. Ведь сначала-то думала, что ты в городе и останешься. Боялась. А когда ты приехал, думала, туда убежишь.

— Что ты, мам! — воскликнул Иван. — Разве там нашему брату жить можно?

А мне, когда я приехал с войны в отпуск домой и увидел его, только что вернувшегося из госпиталя, он сказал, вспоминая то время:

— Ох, Ефим, не понравилось мне в деревне, когда я с конференции из губернии приехал. Хоть в петлю, будто с солнца весеннего в погреб посадили. Ох, переживал я, думал, убегу куда глаза глядят. Да тут еще в городе Родион Житов попался. Вот паразит! Какую он пропаганду вел, как меня обрабатывал! За неделю, которую мы вместе были, всю душу он мне отравил. И все насчет того, что крестьянина пожалеть некому, что город все себе заграбастывает. Специально водил меня в богатые дома да показывал, как буржуазия живет. Недаром его Егор Житов за брата не считал. «Дурандашник, — говорил он, — это которые по городу ходят, старье берут и орут во всю глотку: «Тащи чугун, железо, худы голицы, хрусталь и кости!» Егор Житов рассказывал еще, что он Родиона, брата своего, в городе встретил и прошел мимо, только плюнул так, чтобы он заметил. Я вот сейчас вспоминаю и думаю: вот ведь как можно голову задурить человеку! Бывало, приду на работу и вспоминаю, как в городе живут легко. В столовую приду — вспоминаю, как в городе едят сладко. Домой приду — вспоминаю, в каких постелях в городе люди спят. Понимаешь, почти до самой войны прийти в себя не мог. Пока Егор Житов не пришел и не сказал мне, что брата его, Родиона Селиверстовича Житова, расстреляли за то, что в казну государственную залез, как теперь говорят, в особо крупных размерах. Тут уж я совсем успокоился.

Первым заболел Василий. Он смотрел на всех тусклым взглядом, какой бывает у больных детей, и даже у меня вызывал жалость и сострадание.

— Воспа, — сразу поставила диагноз бабушка.

Оспой в деревне Малый Перелаз к тому времени уже болело несколько человек.

— Уберечь бы маленьких. Не дай бог, и на них перекинется, — хлопотала мама.

У бабушки на сей счет было свое мнение:

— Ныне болями пошло. Погли, все вокруг повально лежат. Так уж пускай и наши переболеют, вот болесть-то и отойдет.

А отец смотрел на Василия, бьющегося в жару, и говорил:

— Охранную оспу надо было привить.

Оспы боялись все. Да и было чего. От нее можешь умереть, но если и жив останешься, то будешь корявый, как терка, потому что оспа с клювом ходит, оттого и пятнает человека щедринками.

Кто-то посоветовал есть чеснок. Поверив, что чеснок семь недугов изводит, мы ели его беспощадно. В избе висел острый и тяжелый дух.

Вечером у меня особенно чесался глаз. Я сказал маме. Она спросила, какой. Когда я ответил, что правый, мама обрадовалась:

— Правый чешется — радоваться.

А наутро меня охватил озноб. Я залез под лохмотья, разбросанные на полатях, все собрал на себя, чтобы согреться. Завтракать не стал: не хотелось вылезать из тепла. На полати поднялась мама:

— Ты что забился, как репей в шерсть? Заболел, что ли?

Мне не хотелось говорить. Мама села около меня и начала ласкать:

— Болезный ты мой, сердечный… Жалобный мой, желанный… Ты у меня один, кого люблю, по ком сердце болит.

Я высовываюсь наружу, приподнимаюсь на локте, ощущаю кружение головы, болезненное состояние. Потом не только голова кругом идет, но и все предметы начинают кружиться вместе со мной.

— Да сохранит тебя господь! — шепчет мама, осеняет меня крестом и, испуганная, сползает с полатей.

Моя болезнь взволновала и бабушку. Дело в том, что из всех своих многочисленных внуков и внучек она выделяла меня особо. Как и все старухи, она прощала мне всяческие проделки за нежность, которую я время от времени проявлял к ней. Особенно я пользовался этим, когда ждал наказания. Тогда я незаметно подбегал к ней и бросался на грудь, обнимая за ноги, когда был мал, или охватывая руками широкие бока, когда подрос.

Бабушка поднимается по ступенькам ко мне, вытаскивает из юбок заздравную просфору, из которой при молебне вынимается частица за чье-либо здоровье: