Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— И ты такая добрая да ласковая, и сердце-то у тебя золотое, и на свет-то ты родилась мужикам на радость. Это уж сразу видно. Такой уж тебя бог сотворил.

Мама смотрела на него одобрительно: какой же хороший мужик, этот Митрофан. Польщенное самолюбие кого угодно превратит в простофилю.

Митроша Косой любил выпить. При этом он обычно вспоминал о боге.

— Ты, кума, подумай, — говорил он маме и одновременно обращался к бабушке: — Да и ты, бабка Парашкева, послушай. Правда ведь, всякая тварь бога хвалить должна? Так вот и я. Я когда стакан подыму, дак ведь ни разу не забуду сказать: «Ну, с богом!» Ни одного стакана без бога не приму, оттого он мне и здоровье дает.

Бабка Парашкева насмешливо ухмылялась:

— Допраздничный ты гуляка, Митроша, вот ты кто. Тебе бы только к вечеру напиться.

— Ох, бабка Парашкева, обижаешь, — смиренно отвечал он.

Вечно голодный и помыкаемый всеми, Митроша Косой, выпив и наевшись, снова обращался к богу, утешаясь верой в него.

— Все от бога, — говорил он. — Хотя и хлеба нет, и надеяться не на что, а я всегда радуюсь о господе и веселюсь, потому он сила моя, он на стороне бедных. Куда богатого конь везет, нашего брата безлошадного бог несет.

Постепенно пьянея, Митроша начинал хвалить свою жизнь и рассуждал так:

— А много ли мне надо? Кто малым доволен, тот у бога не забыт. Это перво-наперво. А потом, бабка Парашкева, и тебе, Серафима, скажу по чести: меня вся волость любит. Вы спроси́те: кто не знает Митрошу Косого? А спроси́те: кто не любит? То-то. Богатому такого уважения да дружбы ни в жисть не знавать.

Иногда Митрофан перепивал. Тогда у него сначала пробуждался интерес и зависть к хорошей жизни, которой, по его мнению, жили окружающие.

— Хорошо, поди, жить в изобилии, — мечтал он, и слезы текли по его дряблым щекам.

Потом он начинал плакать навзрыд и скрипеть зубами, но быстро успокаивался и утешал себя:

— Дак ведь сверх земли не положат и нищего похоронят. Че я уж убиваюсь-то так!

— Похороним, Митроша, похороним, — уверенно говорила бабка Парашкева, — ты только умри.

Митрофан снова рыдал. Теперь уже его успокаивал дедушка, который тогда еще был жив:

— Не слушай ее, Митрофан. Баба она и есть баба.

Митрофан снова успокаивался и говорил:

— Ох, дед Ефим, моя баба тоже была крапива, не лучше твоей, да на нее мороз пал. Болести разные пришли, дак спокойная стала. А то ведь никак, бывало, к ней не подъедешь. И бил ее, и пужал. А сейчас вот поутихла: болеть начала, успокоилась. Вроде лучше стала, и мне не жисть, а рай наступил. Теперь-то я не боюсь никого, кроме бога самого.

Митроша в это время становился противным, и мне хотелось, чтобы его поскорее вытурили.

Иногда с Митрофаном выпивал и дед Ефим. Тогда Митрофан предлагал:

— А что, дед Ефим, за хлеб, за соль, за щи, за винцо хозяйке спляшем, песенку споем? Как ты?

И наступало веселье. Митрофан тяжело отрывался от лавки. Дедушка начинал сидя притопывать. Их старческие фигуры изображали отраду, веселье и удаль. Оба впадали в радостное расположение духа.

— Вот почему я пью, — объяснял Митрофан. — Для веселья токмо. Ох, веселая голова моя, беззаботная!

Глаз у Митроши блестел от вина, и хмель седел в кудрях старика.

— Пей вино, да не брагу, люби девку, а не бабу, — начинал речитативом Митрофан. Он ходил по кругу, приседал и притопывал, руками размахивал, ноги вскидывал то вверх, то в стороны. Дедушка следовал за Митрошей, припевая:

— У нас вино по три деньги ведро, хоть пей, хоть лей, хоть окачивайся.

— Запили заплатки, загуляли лоскутки, — говорила мама со смехом и укоризной, глядя, как пляшут пьяные Митроша Косой и дед Ефим.

— Ой вы, девки мои, веселянки мои, — пел Митрофан, — глядя на пиво, и плясать хорошо.

Потом все успокаивалось, и на Митрошу нападал жор. Мама подкладывала картошки, луку, хлеба, подливала квасу. Все исчезало моментально. Довольный своей сытостью Митрофан хвалился:

— Опричь хлеба святого да вина проклятого всякая пища приедчива.

Потом, видно, у Митрофана пробивалась совесть. Он благодарил хозяев:

— Уж так употчевался, что хоть выжми.

Оправдывая свое нахлебничество и побирательство, говорил нашим:

— Когда уродит господь хлебушка, тогда и мы бражки наварим.

Дед Ефим кивал и поддакивал, а бабка Парашкева не была столь легковерной.

— Ну да, дождешься от тебя, когда не посеял ничего, — говорила она Митроше.

Но Митроша Косой был не настолько глуп, чтобы ссориться. Он пускался на хитрость, чтобы показать, что не обижается.

— Ну, к нам загащивайте, — приглашал он хозяев.

А бабушка и тут не могла ничего поделать со своим характером.

— У пьяного семь коров доится, — говорила она насмешливо, — а проспится, так и переходницы нет.

Но Митроша гордо выдерживал молчание. Он подходил к деду Ефиму и чмокал его в ухо, намеревался расцеловаться с женщинами, но бабка Парашкева отмахивалась от него и с угрозой говорила:

— Иди-иди. Уходи.

Митроша смотрел растерянно, а дедушка старался его успокоить:

— Ниче, Митрофанушко, ниче. Слышал, поди, с нового году всех старух в воду?

Выходя из избы, Митроша замечал висевший на стене хмель, обнимал его, вдыхал шумно запах, пытался переступить порог, спотыкался и падал в сени.

— Вот до че допил, — говорила бабушка, — сам себя не видит.

А дед Ефим, увидев, как Митроша упал в холодных сенях, с жалостью произносил:

— Митрофан-то совсем с изъяном стал. Вишь, уже на ногах не держится. А выпил-то, кажись, всего ничего.

Когда дед и Митроша пили и ели, а потом пели и плясали, казалось, до чего было хорошо. А когда дед говорил неразборчиво, слюни текли по бороде и сам он еле на ногах держался, а Митроша пьяный в сенях валялся, как свинья, на душе становилось тяжело, противно, будто проглотил что-то нечистое и вот-вот тебя вырвет. Я укладывал Саньку на полати и говорил ему тихо, чтобы никто не услышал:

— Я бы все это вино свиньям вылил.

Санька шептал в ответ:

— Давай возьмем и выпустим, когда днем все уйдут.

Но договор наш оказывался невыполнимым: когда днем мы улучали момент, чтобы осуществить задуманное, то пьяной браги нигде не могли найти — этот продукт у нас не застаивался.

Как-то бежал я по деревне и вижу: у дома Степана Фалалеева, самого богатого мужика, стоит Митрофан с пустым мешком в руке. Он робко скребется в стекло и тихо, неуверенно произносит:

— Миколаич.

Опять поскребет и снова просит:

— Миколаич.

Степан выходит на крыльцо.

— Ну, че те? — спрашивает он лениво.

— Да ведь к вашему благонисхождению. Прояви смирение и милость, низойди ко мне, Миколаич. Прости прегрешения мои.

— Опять займовать пришел? — грубо прерывает его пение хозяин.