Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Помилосердствуй, Степан Миколаич, вишь, житье у меня какое. Жить нечем, и умереть не дает господь. Совсем нужда заела.

А Степан в это время внимательно наблюдает за уткой, которая деловито ходит по двору и энергично подбирает все съестное, и, показывая на нее, говорит:

— Ты посмотри: все жрет. Видно, прожорливее тебя, Митрошка, да утки нет никого.

Митрофан униженно хмыкает, изображает смешок и поддакивает:

— Истинно, Миколаич, жрет, только за ушами трещит. Позавидуешь.

А Степан поворачивается, входит в сени и захлопывает дверь. Митрофан опять подходит к окну и скребет по стеклу. Степан выходит.

— Миколаич, — начинает упрашивать Митрофан, — черпни мучки в котомку, и все. А то баба совсем заела.

Но Степан неумолим:

— Я тебя уже с бирки срезал.

— Миколаич… — тянет Митрофан.

— Я с тобой уже счет кончил. Я тебе долг простил. Че те еще?

Но Митрофан не собирается уходить.

— Спаси и помилуй меня, Миколаич. В день бедствия избавит тебя господь, сохранит и сбережет твою жизнь. И блажен ты будешь на земле.

Степан ухмыляется, а Митрофан продолжает:

— А заткнешь ухо от вопля бедного, так сам будешь вопить и не будешь услышан. Учти, Миколаич: богатого и бедного один бог создал.

Степан замечает в его сладкой речи тайную угрозу и прикрикивает:

— Ну-ну, ты выспрашивай, да не выстращивай! Угроза не просьба.

Говорит он строго, а сам все-таки направляется в дом за мукой и безменом.

Когда Степан выходит с мукой и безменом, Митроша даже подпрыгивает от радости. Заметив это, Степан произносит, чтобы попугать его:

— Ты, Митрошка, должник несостоятельный, безнадежный.

— Дак я же ведь прошу не даром.

— Ишь ты, даром. Чего загнул! Даром-то скворец гнездо вьет.

— Дак ведь скажи, сколько возвратить, так и будет.

— А ты сам сообрази, что вернее-то.

Митроша хлопает глазами и разводит руками, а толку нет. Потом его осеняет:

— Я тебе десять ден отработаю по лету.

Степан доволен. Но в это время к ним подходит отец. Он с ходу начинает попрекать Митрофана:

— Че это ты, кум, больно себя унижаешь?

— Дак ведь на него, как на солнце, во все глаза-то не взглянешь, — начинает оправдываться Митрофан.

Но отец не слушает его ответ, а обращается к Степану:

— А ты че это безменом-то вешаешь? А ты знаешь, что безмен еще царь запретил, а ты при советской власти? Али тебе это незнамо?

Отец берет у Митрофана мешок с мукой, подступает к Степану, норовя выхватить безмен.

— Дай, говорю! — кричит он на Степана. — Дай без греха!

Степан отдает. Отец подзывает меня:

— Ну-ка, Ефимка, погляди. Я не вижу тут ничего. У тебя глаза-то острее.

Митрофан выравнивает груз на безмене. Я гляжу, где оказалась подвижная точка отсчета.

— Десять по фунту — это десять фунтов, — рассуждаю я вслух при общем молчании. — Затем десять по два фунта — это будет двадцать фунтов. Десять да двадцать — получится тридцать фунтов.

— А сколько в пуде? — спрашивает меня отец.

— Сорок, — отвечаю я.

Тогда отец набрасывается на Степана:

— Ну, гляди, бессовестный! Ребенок знает, а ты не знаешь?

Митрофан поддерживает отца:

— Сплутатор настоящий. А то как же?

— Ну, ошибся, — оправдывается Степан. — С кем не бывает.

Митроша и за ним повторяет:

— Это точно. С кем не бывает.

Но отец входит в сени. Ставит мешок на весы, кладет пудовую гирю и указывает:

— Давай еще десять фунтов.

Степан насыпает.

Я собираюсь уходить, когда Степан кричит в избу:

— Анна! Где ты там?

— Ай, Степан Миколаич! — откликается жена.

— Ну-ко, принеси ковшик!

Анна приносит брагу в ковше. Все отпивают: сначала отец, потом Степан, последний — Митроша Косой. Анна снова приносит. Все опять отпивают в той же последовательности. Степан ухмыляется:

— Так бы вот и сразу, по-мирски да по-людски. А то «бессовестный»… А я еще с утра думал: что это левое ухо горит? Напраслину слушать, думаю. Так и есть. Кто еще похвалит или правду скажет? Время теперь не такое. Советская власть.

Отец хмурится, но ничего не отвечает. Прощаются. Степан выходит провожать. Я тоже выскакиваю из дому и стою в стороне: от пьяных всего можно ожидать, так что осторожность не помешает.

Степан вдруг говорит, обращаясь к отцу:

— Вот ты, кум, меня завсе стыдишь да ругаешь.

— Ну?

— А ты-то, Егор Ефимович, сочувствующий… Ведь слово-то какое придумали! Ты-то во что кладешь совесть свою, во что оцениваешь? Ну, Митрошка Косой, это ладно. Его и за человека-то никто не считает. А ты-то? Тебе человек ковш браги поставил, так и басок больно стал?

Отец хватает Степана за грудь. Митроша подпрыгивает и выкрикивает:

— Дай ему, Ефимыч, дай!

— А ты сперва муку возверни! — кричит Степан.

И тут Митрофан не выдерживает:

— А-а-а, да провались она вся!

Митроша торопливо и судорожно развязывает мешок и начинает высыпать муку на зеленую траву вокруг себя.

— На́ тебе! — кричит Митрофан. — Подавись ей, сожри ее вместе с землей-матушкой!

Я прибегаю в дом Митроши Косого, чтобы сообщить его жене о случившемся.

Через какое-то время Авдотья Косая, получившая такое прозвище по мужу, и трое ее детей уже собирают муку, рассыпанную по траве. Митроша стоит и смотрит на них виновато.

— Глаза бы мои на тебя не глядели, — ругается Авдотья. — Лопнуть никак не может. Все глохчет и глохчет.

Вот тебе и «не боюсь никого, кроме бога одного» — стоит перед бабой и слов не находит. Авдотья кричит на всю улицу:

— Гордость-то свою не показывай! Где она, гордость-то твоя? Вот они, проклятые, вся гордость твоя, — Авдотья показывает на ползающих по траве детей. — Больше другого-то ничего не умеешь.

Но Митрофан мало-помалу приходит в себя.

— Ниче, Авдоть, будет и на нашей улице праздник, — говорит он, стараясь успокоить бабу.

Но та успокоиться не в состоянии, поэтому продолжает орать:

— Да у тя он, праздник-то, почитай, кажин день! Нашел чем обрадовать!

— Ты, баба, замолчи. Советская власть… — начинает Митроша грозно, но Авдотья ревом заглушает его голос.

Митроша тяжело нагибается, встает на колени, начинает обирать муку с травы и жалуется на моего отца:

— Ох, Егор, Егор, вишь, что наделал!

Отец смотрит на него с презрением и говорит:

— И это человек? Разве это человек?!

А мне Митрофана жалко, и в то же время все внутри меня протестует против того, как он ведет себя.

Когда Егор Житов создавал коммуну в деревне Малый Перелаз, мой отец был против того, чтобы в нее принимать таких, как Митроша Косой.

Егор Житов учил отца:

— Беспартийный ты, Егор Ефимович, потому и рассуждаешь так. Советская власть должна опираться на самых беднеющих.

— Так он же бездельник. Он ведь, когда ночным сторожем по деревне ходит, ни разу в колотушку не ударит, всю ночь спит.