Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Так ведь еще когда к селу подъезжали, заболело сердце мое. Ну, думаю, не к добру это. Даже и обратно бы домой. Да уж что делать? Поехал. Попрощались мы с мужиком, который меня к себе в сани подсадил, он на мельницу уехал. А я тут как раз на базаре Митяя из Верхобыстрицы встретил. Знаешь, хромой такой. Говорят, богатый мужик. Встретились, значит.

«Здорово, Митрофан Павлович, — говорит, — что, али хлеб на базар привез?» — «Я-то? А то что же?» — говорю. «Ну а почем отдавал?» Ну, я сказал, почем нынче овес. «А наших робят с ячменем видел, что ли?» — «Я-то? — спрашиваю. — Нет, не сустрелся». Купили мы с ним калачей ребятишкам — мои уж больно калачи любят. «Ну, послал же нам господь, — говорит Митяй, — зиму хорошую. Только холодно больно без тулупа-то». А сам на тулуп мой смотрит, глаз оторвать не может. «Без тулупа-то невсутерп, — говорит, — приходится». — «Дак ведь что, — говорю, — заведи себе, ты мужик-то богатый». — «Да боюсь, — говорит, — как бы не раскулачили. Теперь завсе мода такая пошла». Ну, поговорили еще о всяком таком. «А я вот, — говорит, — ныне утром, чуть забрезжило где-то, еще на зорьке вскочил и все гоношился чего-нито на базар свезти да купить деготьку, да соли, да для домашнего дела — поведенье-то наше, вестимо, сам знаешь. Так, — говорит, — и поесть не успел. Сейчас вот домой собираюсь, могу и тебя прихватить. Да только вот к куму заеду, похлебаю чего-нито».

Ну, пошли мы с Митяем к куму-то его, выпили по махонькой да каши с салом поели. Митяй-то сам ест и мне говорит: «Ты ешь, не стесняйся, брюхо крепче, дак на сердце легче». Вот поели и пошли к лошади-то его. И все бы хорошо, если бы попа черт не вынес. И откуда он появился? И надо было ему в аккурат самый. Только мы вышли из дому, а поп-то дорогу и перейди. Ну, думаю, быть беде. А Евграф-то возьми да и скажи.

— Это какой еще Евграф? — сурово спросил отец.

— Митяй из Верхобыстрицы, — поправился Митрофан. — Вишь как тебя напужался, имена путать начал.

Вот Митяй-то возьми да и скажи: «Давай, — говорит, — Митрофан Павлович, еще в казенку зайдем. Кум-то пожадничал». Пришли в казенку. Нацедили нам по стакану винца. Потом чеплашки по три браги. Я Митяю-то говорю, что у меня деньги все. А он говорит: «Не беспокойся, свои люди». Я возьми да и захмелей. А мужик-то, Митяй из Верхобыстрицы, говорит: «Давно ли тулуп-то такой спроворил?» И пристал: вот скажи да скажи. «Да нет, — говорю, — советская власть дала». А че мне стесняться-то? Я же не украл у кого. «Степу Миколина, — говорю, — раскулачили, а меня как последнего бедняка и одели». — «А где, — спрашивает, — Степан-то сам?» Спрашивает, а сам озирается по сторонам, боится чего-то. А мне, думаю, чего бояться? «Услан, — говорю, — березки считать. Сослан в Сибирь как класс. По большой дороге ушел, значится». Тут он меня и забарабал, как клещами захватил. Совсем ограбил. «Продай, — говорит, — мне тулуп твой. Он все равно тебе даром достался. Да и у вас, в коммуне, этих тулупов-то больше, чем мужиков. Тебе еще дадут. А ты, — говорит, — на эти деньги-то на мои всю муницию справишь, с ног до головы оденешься да еще домой останется».

Снял я тулуп-то. Он мне деньги сует. «На, — говорит, — уж я тебя не обижу, Митрофан Павлович».

Ох, Егор Ефимович, какие деньги-то у меня в руках были! Дела агромадные. Ну и радости было. Понял я, что всего веселее свои денежки считать. Подсчитал я деньги-то да вроде задремал. Очнулся, а уж Митяя-то и след простыл. Вижу, сидит рядом со мной мужик. Спьяну-то и узнать не могу: вроде кум, у которого мы с Митяем обедали, а вроде и не он. «Откуда, — говорит, — ты такой появился?» Это он меня спрашивает. «Кто? Я?» — спрашиваю. «Да, ты». — «Откуда? — говорю. — А с базара». — «А где, — говорит, — ты живешь-обитаешь?» — «А, — говорю, — с Малого Перелаза я».

Митрофан замолчал, почесал под бородой и после раздумья снова заговорил:

— А мужик-то наклонился ко мне и так тихо, чтобы никто не услышал, шепчет: «Из-за границы, бают, ввезены поддельные деньги». Тут меня какой-то зуд взял: дай-ко, думаю, погляжу, у меня-то какие. Вытащил я деньги-то.

С этого все и началось. Опять начали пить. А я этому мужику, видно, деньги-то все и отдал. Друг-то всех денег дороже. Ну, пили мы с ним и целовались. Потом я опять уснул. Потом пришел в себя, чувствую, замерз: зуб на зуб не попадает. Посмотрел в карманах — пусто, и в том, и в другом. И мужика след простыл.

Ну что, делать нечего. Попросил Христа ради горячего. Приказчик-то добрый оказался, налил. Ну я и… Откуда силы взялись. Домой побежал. Дорога-то убродная, снегу навалило по колено. В полночь пришел, разогрелся.

Остановился Митрофан, заплакал.

— Я тя, Егор Ефимович, Христом богом молю: убей ты меня по заслугам моим.

— Рук мне о тебя марать не хочется, — сурово сказал отец.

Митроша Косой упал ему в ноги и начал как-то странно карабкаться — полез вверх, цепляясь за отцовы ноги, хватаясь руками за полы пиджака, не по-человечески шаркая ногами по полу.

— Ты мне дурака не играй! — крикнул отец. — Я тебе быстро голову к плечам приставлю.

Митрофан отпрянул, испугавшись всерьез. Отец плюнул:

— Нет, видно, правду говорят: дай бог недруга, да умного, а друг да дурак — наплачешься с ним.

Митроша, обиженный, умолк.

— Так что же, — сказал отец, — почему ты продал тулуп-то? Он ведь не тобой заработан был, Или кулацкий тулуп нашему брату бедняку не по плечу, тяжелый больно?

— Дак ведь что делать, — вздохнул Митроша. — Сам знаю, больно нехорошо получилось.

Потом Митроша вскочил на ноги, потряс кулаком в сторону Поскотины и закричал:

— Ну, попадись ты мне, зверь, я тебе ребра пересчитаю!

Отец тяжелой рукой осадил его:

— Ничего, свидитесь еще. Судить вместе будем. И тебя, и его. — Он встал и сказал сурово: — Так вот, имей в виду: судить будем.

Митроша Косой вскочил и стоял в робком ожидании, пытаясь оправдаться:

— Ну, его-то да. А меня-то за что?

— Смотреть я на тебя не хочу, гнида, — ответил отец и подтолкнул Митрошу: — Иди, дармоед, в тюрьме оправдаешься, может.

Митроша Косой понял, что можно подобру-поздорову уйти, и быстро выскочил из комнаты, будто выкатился. Отец с силой захлопнул за ним дверь, так что стекла в рамах задрожали.

Кто бы мог подумать, что на следующее утро пьяного Митрофана Павловича Леденцова найдут мертвым у изгороди. Он лежал лицом вниз, неодетый, с непокрытой головой. Его лысый и желтый череп был похож на худое колено, высунувшееся из драной штанины. Рука обнимала нижнюю жердь, примерзнув к ней. Рубашка подвернулась вверх. И был Митроша Косой настолько худ, что, казалось, виднелись ребра.

Когда мне исполнилось шесть лет, в жизни моей наступила перемена. Вечером, накануне юрьева дня, отец посадил меня на лавку рядом с собой и начал разговор: