Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Весь этот день я просидел у ручья и сначала далеко не отходил — боялся, заходить в лес было страшно. Потом подошел к зажоре, которая начиналась за ручьем. Я знал, что болото обманчиво с виду. Вчера мама, будто сердцем чуяла, предупреждала меня:

— Мотри, не ходи на зажору. Не заметишь, как затянет. Там столько скотины затонуло.

А мне скучно, одиноко и тоскливо. Здесь, у зажоры, все-таки веселее, как-то простору больше и видно дальше. Дикая нетронутая трава покрывает болото со всеми его тайнами. Кое-где в нем видны бугорки, а у начала зажоры, на берегу ручья, камни. Я сажусь на самый большой из них и чувствую тепло, накопившееся в нем за день. Через болото кто-то проложил мостки, но это, видно, было давно. Сейчас жерди уже сгнили, ушли в трясину и только кое-где еще виднеются из-под воды. Значит, прежде ходили через болото? Я думаю долго и мучительно и незаметно для себя засыпаю.

Во сне я поднимаюсь с камня и перепрыгиваю через ручей. Нет, я пролетаю над ним. Медленно и осторожно делаю первые шаги по мягкому и зыбкому болоту и, осмелившись, легко бегу по нему все дальше и дальше. Кое-где останавливаюсь, приседаю, и болото начинает приятно качаться вместе со мной, и все это происходит медленно и долго. Но вот я оглядываюсь по сторонам. «Как это могло получиться?» — спохватываюсь я; угрюмый и мрачный лес рядом, а ручья уже не видно. И тут мною овладевает страх. Теперь уже болото не только плавно качается, но и уходит вниз, вот-вот оно прорвется и засосет меня. Я в ужасе бросаюсь назад, к ручью, опять лечу по воздуху, легко касаясь ногами травы. Но то и дело ноги проваливаются, тогда я слышу, как булькает вода, и замираю от страха. Вот я выскакиваю на самый зыбкий участок. Он ходит подо мной. Я кричу, зову на помощь, но меня никто не слышит, даже я не слышу собственного голоса и реву и — наконец! — выскакиваю к ручью. Здесь, усевшись на теплый камень, я вижу много-много лягушек и ящериц, шныряющих меж камней. Ящерицы, завидев меня, проворно прячутся. А лягушки, наоборот, выползают из воды, окружают меня и принимаются квакать, насмехаются надо мной. Я хватаю суковатую палку и начинаю отбиваться от них. Лягушки прыгают в воду и, высунувшись, дружно квакают, недовольные тем, что я потревожил их. Они показывают мне языки, что-то бормочут и снова начинают окружать меня. А тут откуда ни возьмись Авдотья-Мишиха. Она бежит на меня из болота, держит в руках вилы и кричит:

— Ефимка, куда тебя черт унес?

И ее крик будит меня.

Проснувшись, я обернулся к изгороди и окаменел. По озимому полю бегала растрепанная баба, ругалась, как мужик, и бросала землей в корову. Я подпрыгнул и побежал. Сердце мое сжалось от испуга: на костлявом бедре коровы я увидел выжженное тавро со знакомыми буквами К и П — это означало, что корова из коммуны «Красный Перелаз», то есть наша. Я обошел ее и погнал к изгороди. Баба орала на меня:

— Где тебя леший носит? Поставили, так карауль!

Я загнал корову в Поскотину и заделывал дыру в изгороди, когда баба подошла ко мне совсем близко. Я отошел на всякий случай в сторонку. От такой всего ожидать можно.

— Другой раз, — угрожала баба, — корову уведу. Тоды че хошь делай. Вот те тоды от Егорки-председателя попадет.

Уходя, она никак не могла успокоиться и продолжала ворчать, хотя знала, что никого близко не было:

— Его поставили тут на дело, а он по лесу хлыщет.

Заделав изгородь, я увидел, что та же корова стоит и, не шелохнувшись, смотрит в поле, не прекращая жвачки. Я взял сук и побежал к ней. Увидев мою решимость, она неохотно направилась в лес, искоса поглядывая на меня и недовольно мыча.

С тех пор пошли дни за днями, и я начал привыкать к своему положению.

Каждое утро я привычно вскакивал, быстро, без особого интереса ел и убегал в Поскотину, не ожидая ни от кого ни понуканий, ни помощи. Вся моя жизнь отныне зависела от погоды. Солнце, ветер и дождь определяли состояние моей маленькой души.

В солнечную погоду было еще ничего. Я шел легко, то насвистывая, то напевая. Но когда небо покрывалось тучами и в лесу сразу становилось темно и холодно, я ускорял шаг. Я торопился к ручью, будто уж там-то меня ждали тепло и солнце.

Углубившись в лес, я оказывался один на один с ветром. Он все время шумел в деревьях: редко — весело и легко, чаще задумчиво, угрюмо и пугающе. Вот он бежит по верхушкам деревьев, вот наваливается на них всей своей мощью, и тогда они скрипят, потрескивают, вздыхают и стонут. Иногда он насквозь пронизывает, проносясь внизу и захватывая с собой все, что только плохо лежит: опавшие листья, сухую траву, сучья и ветки…

Иногда было сиверко. Тогда холодный ветер гудел в лесу тревожно и угрожающе. В такое время все было побито ветром. Все двигалось, гнулось и трепетало попусту, ни для чего, как у нас говорили, на ветер.

Почему-то в то лето дождь лил без конца. В такие дни ходить было трудно, очень скользко, грязно и сыро. С деревьев капало. Было холодно и неуютно. Мужики и бабы проезжали мимо меня, закрывшись рогожами, хмурые и неразговорчивые. Лошади спешили. Каждый торопился домой.

В лесу стоял постоянный густой туман. Думалось, что небо задернулось навсегда, потому что было пасмурно даже утром, когда солнце, казалось, уже перестало всходить. Березы, клены и рябины трепетали. Осины шумели даже без ветра. Елки раскачивали головами. Природа ждала, когда за холодом и сыростью придет зима. Лес был пьян, шумел и угрожал. Воздух, деревья, трава, земля — все было в воде.

Птицы прятались даже в хорошую погоду, все время ожидая ненастья. Если какая-нибудь неопытная птаха выпархивала из укрытия, то вслед ей неслись встревоженные птичьи голоса:

«Ты куда-куда? Погоди, погоди-и. Пусть прояснится. Вишь, заволокло».

В такие дни я особенно тосковал по Саньке. Ему нечего было надеть, и он не мог меня встретить, когда я возвращался из Поскотины.

Однажды весь день было вёдро. Я возвращался из Поскотины в надежде встретить Саньку у прогона. Но его не было. Оказалось, заболела Дарья. Она лежала в зыбке тихая, как неживая. Санька показал мне на нее:

— Мама говорит, что Дарья совсем умирает.

Я не поверил, подошел к ней, наклонился, погулькал. Она невесело посмотрела на меня и отвернулась. Пришла мама. Санька спросил:

— Мам, ты правда говорила, что Дарья скоро умрет?

Мама не ответила ничего, взяла Дарью на руки. Мы с Санькой выскочили на улицу, заигрались и забыли о сестре.

Утром, как обычно, я встал рано и ушел на работу тихо, стараясь не разбудить Саньку и Дарью.

Вечером у прогона меня встретил Санька. Он был возбужден и, пожалуй, даже весел. Он подбежал ко мне и сообщил:

— Ефимка, у нас новость: Дарья померла.