Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я недоумевал:

— Дак ведь корове везде одинаково. Везде кормят да доят. Чего еще? Это же не человек.

— Нет, брат, ты вникай глубже. Ты погляди, какие у нее глаза тоскливые.

Чернушка начала щипать траву на полянке. Потом остановилась, уперлась в нас взглядом и долго так стояла.

— Ты посмотри, какие у нее глаза большие, — заговорил Панкрат. — В одном месте блестят, а в другом будто золой посыпаны. Как у бабы хорошей.

И действительно, корова смотрела на нас как человек. Вот тебе и корова.

— Может, поедим? — предложил Панкрат.

Оказалось, что у него то же, что и у меня: ржаной хлеб, лук, квас. Та же пища. Только еще репа и турнепс. Это он не иначе как по дороге нарвал. Репу и турнепс я любил. Поели.

Панкрат пошел к ручью руки помыть. Я за ним. Он погляделся в воду. Залез руками. Нарушил зеркало, умылся. Я тоже руки сполоснул.

— Ты посмотри, Ефим, — сказал Панкрат, указывая на родничок, — ключик-то будто кипит. Жарко, а он все бьет и бьет.

Действительно, было жарко. Вода журчала и будто кипела. Весело выскакивая из земли, она прыгала по камням, брызгала и потом наконец успокаивалась в маленьком омутке. Здесь она была неподвижной, и сквозь нее на дне просматривался песок, мелкий и чистый, крупинка к крупинке.

Панкрат брал в пригоршни живую воду, и между пальцами стекали крупные и прозрачные капли, блестя и играя, как синее пламя. Ему, видимо, нравилось черпать пригоршнями родниковую жидкость во всей ее красоте и мудром молчании. А мне интересно и любопытно смотреть, как мужик держит в широких ладонях воду и как эта вода по капле падает в ручей. А ручей такой тихий в этом месте, что капля шлепается гулко и видно, как она разбивается о поверхность воды и разлетается на мелкие брызги, а по воде проходит еле заметная дрожь.

— И все течет и течет, и откуда что берется, — сказал восхищенно Панкрат. — И ведь до самого моря бежит.

— Ну уж и до моря. Скажешь тоже, — усмехнулся я. — Да ее когда-нибудь коровы выпьют, всю до дна.

— Да ты что, кто ее выпьет? Ей бы только до Лебедки добраться, — сказал Панкрат, — а там уж в Быстрицу, а потом в Вятку, а там в Каму, а там в Волгу, а там уже и в Каспийское море. Вот оно как.

Я вспомнил, как зимой Василий ходил по комнате и учил вслух:

— Вятка впадает в Каму, Кама впадает в Волгу, Волга впадает в Каспийское море.

Он повторял это, а сам смотрел да улицу, где бегали и шумели его товарищи, и ему, видимо, было ни до рек, ни до моря. Наконец, произнеся это десяток раз, он остановился, поднял голову, уперся бессмысленно в потолок, закрыл учебник и попытался вспомнить то, что учил. Я понял, что это ему не по силам. Спрыгнул с полатей, подбежал к нему и, желая выручить — все-таки он мне брат, — произнес:

— Вятка впадает в Каму, Кама впадает в Волгу, Волга впадает в Каспийское море.

Я думал, что Василий обрадуется подсказке, а он схватил меня одной рукой за шею, а другой ударил по голове учебником и сказал:

— Вот тебе за Вятку!

Нанес второй удар, долго думал, наконец, вспомнив, сказал:

— Вот тебе за Каспийское море!

Каму и Волгу он забыл, поэтому на мою долю пришлось только два тумака. Я радовался, что у Василия плохая память. Он должен был бы ударить меня четырежды.

А тут Панкрат говорит, что вода из Селюги через все реки до Каспийского моря бежит, и это меня изумило. Надо же, вода из ручья до Каспийского моря доходит! Действительно диво какое-то.

Мы сидели с Панкратом на траве, разговаривали. Вдруг он приподнялся и затих. Пальцем поманил меня. Я тоже поднялся, подошел.

— Богомолец, — прошептал он.

— Что-что? — спросил я.

— Богомолец, говорю, — так же шепотом ответил Панкрат.

В траве я увидел длинную и тощую букашку. Она сидела недвижно и чинно, двигалась только голова. Я посмотрел на Панкрата, как бы спрашивая: «А что дальше?» Он кивнул мне головой: погоди, мол. Так мы смотрели на нее, замерев, пока она внезапно не выкинула клешни необыкновенной длины и не поймала добычу. Ею оказался какой-то жучок. Хищная букашка смяла, сдавила его передними ногами и начала энергично просовывать в неразличимый рот.

— Видал? Вот как ловко работает.

— Да, человеку бы такие длинные руки.

— Видишь, как интересно?

Удивительный мир открывал моим глазам этот деревенский мужик.

В лесу кто-то взвыл и затих.

— Дядя Панкрат, — спросил я, — Гаврил Заяц вечером меня спрашивал: «Что, там тебя еще волки не съели?»

— А ты что?

— «Да пока нет», — говорю. «Ну мотри, — говорит, — а то под осень они везде шастают».

Было интересно узнать, что скажет Панкрат. Разговор этот с Гаврилом, надо сказать, и в самом деле напугал меня.

— Ты волков сейчас, Ефим, не бойся, — успокоил меня Панкрат. — Они сейчас сытые. Все зверюшки сытые, так и волк не голоден через них.

— А зимой как они воют, — вспомнил я.

— То зимой, — сказал Панкрат. — Зимой они голодные. Зимой их бояться надо.

Панкрат опять блаженно откинулся, посмотрел кругом и произнес:

— Эх, сидел бы и сидел у тебя. Ты посмотри, красота-то какая. Ты посмотри, болото будто зеленое одеяло. Ты посмотри на озимь.

Я посмотрел и словно впервые увидел, как молодая зелень дружно покрывала землю, которая еще совсем недавно была голая, грязная и покрытая лужами. Зелень колыхалась на ветру. Ветер бежал по полю, а за ним, волнуясь, рядами бежала озимь. «Как красиво, — подумал я, — и как я этого не замечал?»

— Чуешь, как березой пахнет? — спросил меня Панкрат, глубоко втянув носом воздух.

Я сделал то же самое и почувствовал, как пахнут особой гнилью березовые пни и березовая кора.

На закате солнца мы тронулись с Панкратом домой, с легким сердцем покатили по мягкой, зыбкой и наезженной лесной дороге.

Где-то на полпути, на развилке, одиноко стояло жалкое суховерхое дерево. Оно почему-то сохло с вершины. Я давно заметил его. Панкрат остановил лошадь.

— Ты погляди, Ефимка, чистый Осип стоит.

— Какой Осип? — спросил я.

— Ну, Осип — Сухая голова.

И правда, елка походила на Осипа, мужика из нашей деревни, который недавно убежал из коммуны, оставив жену с тремя детьми. Последний раз я видел его в столовой. Он был пьян. Все знали, что Егор Житов не любит пьяных, и поэтому вскоре мужики и бабы окружили Осипа. А он, польщенный всеобщим вниманием, сначала бросил шапку на пол, потоптал ее ногами, потом поднял, вытер ею вспотевшее и мокрое от слез лицо, на котором вместо усов и бороды торчали отдельные упрямые кустики колючек (будто жнейка прошла неровно), вытер свою маленькую, как у ребенка, головку, покрытую кое-где редкими пучками жидких волос, и начал кричать:

— Надоело в вашей коммуне, чтоб она сгорела! Хочу хоть раз досыта наесться! Хочу отдохнуть от проклятой работы! Как лошадь…

И заревел. Мужики вытащили его из столовой и забросили в бурьян. Оттуда он еще кричал: