Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Погодите, еще поклонитесь! Еще попросите Осипа Митрича…

И ушел неизвестно куда.

Дерево было удивительно похоже на Осипа. Когда телега тронулась, я долго смотрел, оборачиваясь на него, и смеялся над выдумкой Панкрата. Он был доволен.

Выезжая из Поскотины, я увидел корягу — все, что осталось от мощной пихты, которая когда-то стояла на самом бугре. Буря свалила и вывернула дерево. И сейчас, под впечатлением разговора с Панкратом, коряга напомнила мне мою бабушку — бабку Парашкеву. Сколько раз я слышал, как дедушка говорил ей с упреком: «Эх ты, коряга старая».

И в самом деле бабка Парашкева была похожа на эту корягу. Поэтому, проезжая мимо вывороченного корня и развеселившись, я крикнул Панкрату:

— Дядя Панкрат, гляди, наша бабка Парашкева!

Панкрат посмотрел, рассмеялся, надвинул мне фуражку на глаза и пошутил, довольный тем, что я оказался способным учеником:

— Ты смотри, вострокопытый, как соображает. Прямо в цель попал.

Коряга была похожа на бабушку, когда та, нагнувшись, мыла или подметала пол. Мне показалось странным самому, как я этого никогда не замечал, хотя каждый день ходил мимо коряги туда и обратно.

Когда мы с Панкратом въезжали во двор коммуны, нас встретила бабка Парашкева. Она удивилась, что я еду, а не иду пешком, остановила нас и стала причитать:

— Гли-ко, гли-ко, Ефимка-то наш че делает. А я гляжу: никак Ефим наш катит? Ровно председатель. Ну, истинно Егор Житов.

Я выпрыгнул из телеги и подбежал к бабушке. Она вытащила из третьей или четвертой юбки кусочек сахару, который от длительного хранения превратился из белого в темно-серый, землистый, и протянула мне. Я с радостью схватил его и заложил под язык. Когда ко мне подбежал Санька, я незаметно от бабушки вытащил сахар из-под языка и сунул ему в рот. Санька от радости прыгал и кричал что-то воинственное.

На следующее утро я выскочил из дома и увидел, как восходит солнце. Сколько раз я видел восход, но только сейчас заметил, как его яркие лучи, похожие на стрелы, устремляются из-за края земли в небо, в промежутки между облаками, и теряются где-то далеко-далеко вверху. Я вздрогнул от неожиданности: острая зеленая трава была настолько свежей и яркой, что показалось, будто она лезет вверх, на глазах прет из земли, из-под опавшей прошлогодней листвы, из-под щепок, которые остались от постройки дома. После этого я тысячи раз встречал летний рассвет в деревне, и всегда это был для меня торжественный и удивительный момент начала жизни.

По дороге в Поскотину меня застиг ситничек — так называли у нас мелкий-мелкий дождик. Это когда вода, падая с чистого неба, будто через мелкое сито проходит. Его вполне можно пересидеть под елкой. Но можно и не прятаться, если еще к тому же ветерок слабый и тихий. Когда такой мелкий-мелкий дождик идет, а солнце вовсю сияет и ты знаешь, что все это ненадолго, тогда настолько хорошо делается, что забываешь, что ты один, что коровы в это время могут пройти в озимь и что тебе здорово попадет от Егора Житова. И когда он проходит, этот ситничек, лишь омыв листья и вспрыснув землю, то лес вдруг становится веселым и звонким. Ветер ласково веет меж берез, ставших белыми, как бумага. И с листьев под дуновением слабого ветра еще какое-то время падают тихие и крупные капли. Эти капли с берез, осин и рябин собираются на листьях, набухают и срываются, точно слезы. Поэтому под теплым и радостным солнцем чистые, омытые деревья долго еще мне улыбаются. Хорошо, когда дождь идет капля по каплей как по росинке роса.

И теперь, под старость, я в душе жалею человека, которому не пришлось в жизни наслаждаться игрой дождя и солнца, кому не выпало такое счастье — побывать в лесу, когда идет ситничек.

И надо же было, чтобы именно в такой день случилась беда. Домой не вернулась Новенькая. Она была стельная.

Как только стало известно, что она не вышла из леса, бабы-скотницы пошли искать ее. Но было уже темно, и они вскоре вернулись ни с чем.

Я ходил вместе с ними, хоть они и гнали меня домой. Мне было жалко эту умную корову. Я представлял себе разные картины. То она забралась в зажору и утонула. Мычала, ревела, просила помощи. Но кто услышит? То, мне думалось, ее задрали волки. Загнали в овраг, обложили и разодрали на куски. Говорят, сначала они выедают вымя. Не знаю, правда это или нет, но страшно было подумать. Кроме того, я боялся председателя. «Что скажет Егор Житов?» — с ужасом думал я. «Эх, Ефимка, Ефимка, — будет он укорять меня, — я-то на тебя надеялся».

Я места себе не находил.

Дома я рассказал о беде сначала маме, потом отцу. Мама долго охала:

— Ой, беда-беда! Господи, хоть бы нашлась!

А отец сказал:

— Придет, не бойся. Куда она денется!

Вечером после ужина, когда я укладывался спать, я услышал неторопливый разговор родителей.

— Ты, отец, слышал, что корова в лесу осталась? — спросила мама.

— Ну и что? — спокойно ответил отец.

— Так че же ты? Вспомни, как раньше-то бывало: выгоняешь корову в Поскотину, а сама камень под горшок подкладываешь, чтобы волк не съел. А сейчас и душа не болит.

Отец кряхтел и никак не отреагировал на мамины слова. А она не унималась:

— Ты спишь, что ли, отец?

— Нет еще.

— Так я те что скажу. Нашу корову вчера встретила, так лучше бы не смотрела. Совсем она одичала — не узнала меня. Забыла, видно, сколько я ее кормила да поила. Мимо прошла, ровно чужая.

— Ну забыла, видно. Три года никак прошло, — сказал отец.

— Ты подумай, отец, что с людьми-то делается? Бабы седни, смотрю, из лесу идут и песни поют. А ведь корову-то не нашли. Она в лесу осталась, а им горя мало. Так, выходит, за всю ночь-то никто и не вздохнет по ней. Все будут спать, как будто ничего не случилось. Почему так-то в коммуне делается?

Отец ответил коротко и твердо:

— Будь моя власть, так я бы скотницу, которая корову стельную в Поскотину отпустила, я бы ее на месте Егора Житова на черную доску повесил и вожжами бы отходил…

На следующий день с утра было нехорошо. Вчера еще было вёдро. А тут началась подстега. Полдня лил косой дождь. От него схорониться было негде. Сильный низовой ветер забрасывал воду под деревья, за которыми я пытался укрыться. Шквалы ветра то и дело меняли направление и осыпали меня брызгами с разных сторон. Ливень затягивался. Я был мокрый до последней нитки и продрог до костей.

Мало-помалу дождь прошел, ветер утих, небо прояснилось, посветлело, солнце показалось, и вмиг потеплело. И тут-то на меня пахнуло молоком, потом я увидел Новенькую, от которой этот запах распространялся. Она выходила из оврага, заросшего кустарником. Со спины ее шел пар. Сзади, тыкаясь мордочкой в ноги матери, с трудом выбирался из кустов новорожденный теленок. Новенькая появилась на лужайке. Теленок терся около нее, еле держась на слабых худых ножках. Он стоял будто на шарнирах, неуверенно, то и дело скользя и падая.