Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Здорово, Ефимка, принимай гостей!

— Здорово живешь, дядя Панкрат, — обрадованно ответил я, подбежав к нему. — Че это ты ворота привез?

— А вот устанавливать будем здесь, — ответил Панкрат, — облегчение тебе.

Выпрыгнул из телеги, подошел, сунул мне в руку шляпку зрелого подсолнуха:

— На, специально для тебя сорвал. Хорошо, Егор Житов не видел: ругается больно.

Я взял подсолнух и начал выковыривать тугие семечки, но Панкрат остановил меня:

— Ты погоди с подсолнечником, распряги лучше мерина-то, помоги.

Я аккуратно положил шляпку подсолнуха на траву семечками вверх, подошел к лошади, отстегнул вожжи, смотал их как полагается и положил в телегу, потом рассупонил. Лошадь согласно мотнула головой. Панкрат снял дугу, я отвязал чересседельник. Панкрат положил оглобли и снял седелко. Я подошел к мерину спереди, и он послушно и понимающе опустил голову, чтобы мне было удобно снимать хомут.

— Экой ты молодец, — сопровождал мои действия Панкрат, — совсем как мужик.

Я был доволен и старался изо всех сил.

Только мы выпрягли мерина и пустили его на траву, как подъехали бабы из Содомовцев.

— Отворяй! — крикнули они в несколько голосов.

Пока я вынимал жерди из загородки, чтобы пропустить их подводу, они, бесстыжие, стали в ряд за телегу и справили малую нужду, не обращая никакого внимания не только на меня, но даже и на Панкрата, только чуточку присели. Когда я разгородил дыру, они дружно с криками уселись, вдавились в тесную телегу. Одна из них ударила вожжами по лошади, та довольно бойко затрусила (видно, что домой возвращается), а бабы затянули песню:

Вскоре пыль, поднятая лошадью и телегой, скрыла их из виду.

Панкрат был недоволен:

— Ты посмотри, Ефимка, какие бабы бессовестные пошли.

После этого он дал мне железную лопату. Указал, где надо копать:

— Давай поглубже.

Сколько я ни старался, не мог углубиться даже на лопату — мешали трава, корни и камни.

— Эх ты, садова голова, — подошел ко мне Панкрат: ему, видно, надоело смотреть, как я мучаюсь. — Посмотри, как надо.

Он быстро, играючи разрубил лопатой дерн на равные кирпичи, аккуратно убрал его и начал углубляться в песок и камни. Вскоре яма была готова. Так же легко он выкопал другую яму, через дорогу от той, принес из телеги два бревна. Поставил бревно в яму.

— Ну-ко, попридержи.

Засыпал яму землей, утрамбовал, поставил другой столб и укрепил его. Навесил на один столб решетчатые ворота, с моей помощью, конечно. Оставалось прикрепить перекладину. Когда перекладина заняла свое место, Панкрат приладил к ней фанерную доску, на которой учитель Красноперелазской школы первой ступени Николай Васильевич Мохов вывел масляной краской золотое солнце и в его лучах красную надпись: «Коммуна «Красный Перелаз».

— Ну, теперь ты, Ефимка, вроде пограничника, — сказал Панкрат. — На самой границе коммуны стоишь. Понял?

Я был счастлив и горд, выбежал в поле и со стороны Содомовцев посмотрел на ворота. У меня захватило дух. Такого сооружения я еще никогда не видел.

И тут я вспомнил недавнюю обиду, которая еще не прошла. Вчера вечером я встретил Гришу Косача, парня лет восемнадцати, одноглазого драчуна. Он не утихомирился даже после того, как лет пять назад ему в Содомовцах выбили глаз во время драки. Он, как и другие его ровесники, работал за мужика и потому в моем представлении был авторитетным в коммуне человеком.

Гриша Косач остановил меня вопросом:

— Ну что, все у дыры сидишь?

— Дак ведь что? — ответил я.

— Ну сиди, сиди. Как старуха на завалинке. А небось Егор Житов за такую работу и трудодни платит? Еще и на красную доску повесит?

Мне было горько и обидно, потому что несправедливо. Тут стал я думать, с кем бы поговорить, кто бы мог меня успокоить. Собеседник вскоре нашелся. Гаврил Заяц, ночной сторож, любил со мной посидеть.

— Дедушка Гаврил, — сказал я ему в надежде на то, что уж он-то меня не только успокоит, но и обрадует. — Гриша Косач говорит, мне даром трудодни начисляют за то, что я в Поскотине сижу.

Гаврил рассмеялся:

— Дак ведь как на это посмотреть. Вот у нас Шарик всю ночь по двору бегает и коммуну охраняет, но ведь ему трудодни не записывают.

На Гаврила Зайца я обиделся больше, чем на Гришу Косача. Ну, тот дурак дураком и уши холодные, ему бы только подраться с кем. А Гаврила Зайца я любил.

Я рассказал об этом Панкрату.

— Что ты дураков слушаешь? — ответил тот. — Гриша Косач только и думает, с кем бы подраться. Вспомнишь меня: ему и второй глаз скоро выхвостнут. А Гаврил Заяц? Разве это сторож? Ему бы только поспать ночью, чтобы никто не будил. Понял? Ты помни: на твоем месте прежние годы бабы молодые сидели. Это раз. А потом, кого Егор Житов из всех ребят выбрал? Тебя, а не кого другого. Это два. И потом, ты слышал, что в прошлом году наш красноармеец, и фамилия-то наша, Коробицын, стоял вот так же на границе, а на него четверо врагов набросились, хотели границу перейти. Так ведь не пропустил. Правда, и сам погиб. Ты понял?

Панкрат не только успокоил меня, но и воодушевил. Посидели. Панкрат покурил.

— Хорошо у тебя тут, — по-видимому, собираясь домой и явно сожалея об этом, сказал он.

— Хорошо, да больно тоскливо одному-то, — ответил я.

— Тоскливо, говоришь? — усмехнулся Панкрат.

Потом, оживившись, шлепнул меня тихонько по спине и весело сказал:

— А что, Ефимка? Я сегодня тебя как барина домой на телеге привезу.

Лошадь паслась на лужайке.

— Вот на этом рысаке прокачу.

— Хорошо, дядя Панкрат, что ты посидишь еще, — сказал я. — Мне веселее.

— А что ты думаешь, Ефим, — ответил он, — неужто я отдых себе не заработал? Экие ворота отгрохал! Вот с тобой и посижу да поговорю.

Он уселся поудобнее, блаженно откинулся и, оглядев кругом себя, произнес:

— Вот тебе тоскливо, а я бы целый день здесь сидел за милую душу. Ты погляди кругом, прислушайся. Все интересно. До чего все занятно. Ты послушай.

Мы замолчали. Я стал прислушиваться. На фоне привычных лесных звуков выделялись металлические. Я знал, что где-то совсем рядом ходит и щиплет траву корова с боталом на шее.

— Слышишь? — спросил Панкрат.

— Слышу, корова с боталом ходит.

— А ты подумай: чего она сюда пришла? За две версты в лес. Что ей, травы ближе не нашлось?

— А это Чернушка. Ей бы все куда-нибудь бежать. Даром ботало не привяжут.

— А откуда она появилась?

— На Большом Перелазе купили.

— Так, может, ей у нас не нравится?

Чернушка вышла на поляну, где мы сидели с Панкратом, и долго смотрела вдаль, на содомовское поле. Стояла, вскидывала голову вверх и призывно ревела.

— Видишь? — опять сказал мне Панкрат. — Ждет, видно, кого-то. Может, ей у нас худо?