Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ну, вечером приду за тобой. Оставайся с богом, — сказала она.

И я остался один. Чем дальше Ефросинья уходила, тем больше сжималось от одиночества и страха мое несчастное сердце.

Я начал осматриваться. Слева, встав лицом к озими, я увидел гору. Открытые пласты земли тяжело нависали над ручьем. Старые деревья еле держались на круче. Их оголенные корни выступали из земли, как жилы на руках старухи.

Из-под горы вытекал ручей. За ним начиналась зажора — огромное страшное болото.

Прямо передо мной раскинулось вширь и вдаль содомовское поле. Туда-то я и не должен был пропустить ни одной коровы. Но сколько ни смотрел, я видел там многочисленные лужи, грязь и только кое-где слабую и неровную озимь. Посредине поля уходила от меня и скрывалась за перевалом тяжелая дорога с двумя залитыми водой колеями и дорожкой между ними, густо посыпанной конским навозом.

Слева за зажорой виднелся старый и мрачный лес. Справа от изгороди и в глубь Поскотины к дороге подступали деревья: мрачные елки и пихты и голые, сухие березы и осины. Они располагались в одиночку и группами, в промежутках просматривались мокрые поляны.

В обрыве берега, над ручьем, хлопотали стрижи. Они не замечали меня, со свистом метались туда и обратно, что-то таская в клювах, — так близко проскакивали то сверху, то сбоку, так стригли воздух, что я боялся: вот-вот какой-нибудь из них нечаянно ткнется в меня. Когда, мне казалось, птица подлетала особенно близко, я в испуге нагибался, и тогда она резко сворачивала в сторону. Стрижи торопились, им было не до людей. Это делало меня еще более одиноким.

День длился бесконечно. Только один мужик проехал в телеге. Я от неожиданности спрятался за дерево и смотрел. А он остановил лошадь, нехотя спустился на землю, не спеша подошел к изгороди и начал разгораживать. При этом он ругался:

— Всю землю загородили, нехристи.

Я понял, что он говорит о коммуне. Мужик разбросал жерди в разные стороны от дороги, уселся в телегу, свернул козью ножку, насыпал самосада, раскурил и ударил вожжами по лошади.

Он уехал. Я с трудом разобрал жерди, засунул их в изгородь и остался доволен, убедившись, что все сделано так, как полагается.

Больше я за весь день не видел никого. И, как ни странно, это пугало.

Было неуютно: сверху уже по-весеннему грело, а земля была холодная, будто чужая. Когда выходило солнце, небо раздвигалось, становилось синее-синее, и я радовался: мне было хорошо, как дома. Но вот ветер нагонял тучи, небо тяжелело, опускалось к земле, надвигалось на меня, и я вдруг чувствовал себя маленьким, беспомощным и ничтожным в этом бескрайнем мире.

Снова небо на какое-то время раздвигалось, голубело, и на нем я уже не видел ни одной тучки, ни одной царапинки, а когда появлялось белое пушистое облако, я плыл с ним, став легким и беззаботным. Потом снова тучи надолго заволакивали небо, и я, съежившись и собравшись в комочек, ждал, когда же наконец пройдет день и я пойду домой. Я дрожал от холода и шептал про себя: «Господи, неужели я никогда не буду дома? Господи…»

Вечером, на закате солнца, стало совсем страшно. Неожиданно разгорелась вечерняя заря. В лесу я ее еще никогда не встречал. Небо полыхнуло живым огнем, позолотило деревья. Но почему-то золото опало, сам воздух и деревья стали алыми, потом багряными. И кругом, куда ни смотрел, я видел лишь яркий пугающий красный цвет. Все горело. Перед тем как скрыться за горизонтом, солнце стало багровым. Огненный отлив исчез, и в ярких густых красках появилась едва заметная просинь.

Эти переливы красок пугали меня, в них было что-то непонятное, страшное и угрожающее.

И вдруг я услышал знакомый голос:

— Ефимка! Ефи-и-имка! Ты куда пропал? Жених мой богов!..

Я вскакиваю и бегу к Ефросинье, не разбирая дороги, натыкаясь на корни и пни.

— Разобьешься! — кричит она.

Я вижу, как она широко раскидывает руки, и вот уже попадаю в них, как в невод. Ефросинья подбрасывает меня вверх. Я глубоко втягиваю воздух, чувствую привычный запах молока и лука и успокаиваюсь: от мамы тоже так пахнет.

— Ну дак что, страшно, поди, было? — спрашивает она.

— Ой как страшно, не приведи господь, — подтверждаю я.

Ефросинье, мне кажется, можно сказать правду.

— Дитятко ты мое ненаглядное, — говорит Ефросинья и целует меня, долго целует.

Я понимаю, что день, которому не было конца, уже прошел, и радуюсь этому.

Мы идем домой и, когда Поскотина остается позади, видим, как коровы дружно и весело направляются к воротам дворов. Им предстоит вечерняя дойка.

У прогона меня встречает Санька.

— Где ты был? — спрашивает он, и в голосе его радость и обида. — Я весь день тебя искал.

Я сажаю Саньку на загорбок и пускаюсь с ним вскачь, изображая лихого жеребца.

— И-и-и-и! — ржу я что есть силы.

— Ну-у-у! — кричит Санька, подгоняя меня.

Когда таким манером я подлетаю с ним к дому, то слышу, как ревет-заливается Дарья, ухаживать за которой поручено Саньке. Мы вбегаем в избу, Санька с ходу оттягивает вниз до самого пола зыбку и отпускает ее. Дарья взлетает вверх под самые полати и, захлебнувшись от неожиданности и страха, затихает в испуге.

Санька снова подбрасывает зыбку и, с гордостью глядя на меня, выкрикивает:

— Высоконюшки!..

На следующий день в Поскотину меня провожала Авдотья-Мишиха. Когда мы прошли не больше версты, она ни с того ни с сего сказала:

— Ну, ты уже не робенок. Отсюда сам дойдешь.

Я в растерянности остановился. Она пошла домой. Конечно, от этой вредной бабы я не ждал ничего хорошего, поэтому позволить себе разреветься при ней я не мог. Отойдя от меня довольно далеко, Авдотья обернулась и крикнула:

— Обратно не жди! У меня без тебя хлопот хватает. Солнце будет к закату, и сам уходи.

И оставила одного. Я шел и боялся заблудиться. Выйдя на развилку дорог, я вспомнил, как бабка Парашкева рассказывала, что ее брат, когда ему было пятнадцать лет, искал в Поскотине корову и заблудился. Корова на другой день сама пришла, а он через неделю еле живым вернулся. Чудным стал, все молчал, слова нельзя было от него добиться. Не только умом, но и силой сдал. Потом отошел, но, что с ним в Поскотине произошло, так никому и не рассказал.

«А ведь тоже не лучше наших архаровцев был, — говорила бабка: так она называла Василия и Ивана. — После этого в лес заходить боялся. Вот ведь какой страх лес в себе содержит».

Рассказы бабки Парашкевы подгоняли меня и сопровождали до тех пор, пока я не добежал до самой загородки. Когда увидел гору, под ней ручей и изгородь, я обрадовался. Ничего, что кто-то уже вытащил жерди, — я начал загораживать и петь во все горло. Не знаю почему, но на ум пришла частушка, которую у нас любили пьяные мужики: