Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Вот это советская власть! — выкрикивал он в лад прыжкам, обозначавшим танец. — Вот это власть рабочих и крестьян!

Потом остановился перед уполномоченным:

— Вот еще бы поесть сейчас. А то совсем отощал.

С этими словами он распахнул тулуп, расстегнул зипун, поднял рубаху и оголил живот:

— Вот посмотри, товарищ из волости, до чего отощал. Совсем безживотным стал. Смотри, какое у меня брюхо-то впалое, совсем полое.

Но отец взглянул на него неодобрительно. Митрофан глубоко запахнулся в тулуп и с тревогой ожидал, что скажет отец. А отец сказал совсем просто и нестрашно:

— Не боишься чужое-то надеть?

Митрофан просиял от облегчения: он думал, что отец велит снять тулуп и снова положить в груду вещей, описанных у кулаков. Он с легкостью ответил:

— А какой же он, тулуп-то, чужой? Он теперь наш. Мы Степку-то ликвидировали как класс. Добьемся мы сейчас всего собственной рукой. Не поверишь, Егор Ефимович, оболок я этот тулуп-то, ну совсем как Степан Миколаич сделался.

Но отец не удостоил его вниманием, поэтому слушать не стал, а повернулся к уполномоченному:

— Ты и в самом деле отдаешь тулуп Митроше Косому? Не шутишь, случайно?

— А что? Имеем право бедноту поддержать или нет?

— Имеем. Но вот я тебе что скажу: плохо не клади, в грех не вводи.

— Это как понимать?

— А очень просто: пропьет он его завтра же, помяни меня.

Митрофана даже передернуло. Ему страшно было расставаться с тулупом.

— Да ей-богу! Провалиться мне!

— Э-э-э, клятва твоя до первого поднесения.

— Дак ведь я не на богатого мужика шлюсь, а на бога! — с трепетом выкрикнул Митрофан, понимая, что его божбе не верят.

— Безгуменник он, — сказал отец.

— Ну и что? Мы и добиваемся, чтобы все жили хорошо, — пояснил уполномоченный.

— Дурной он, у него вовек такого тулупа не бывало, он не знает, что делать с ним. Пропьет он.

— Так давайте поверим ему как пролетарию. Нечто он без разума совсем?

— В том-то и дело. Ты его на берег, а он в воду. Не вытащишь его.

— Ну, давай еще раз поверим. Ты, Митрофан Павлович, учти, я тебя под свою личную ответственность беру. Не подведи меня.

Митрофан торопливо кивал головой и клялся:

— Да неужели я враг самому себе? Неужели так всю жизнь и жить в холоде да в голоде? Да неужели и к нашему берегу так и не привалит хорошее дерево? Неужели я такого человека, как вы, подведу?

Он поспешно ушел.

Уполномоченный оправдывался перед отцом:

— На вид мужик сообразительный. Понимает все. Неужели обманет?

Отец угрюмо сказал:

— Всякий гад на свой лад. Умеет он казанской сиротой притвориться.

На следующее утро я увидел Митрофана на дворе. Он щеголял в тулупе Степана Николаевича. Сначала, забыв вчерашнее, я не узнал его. Привык видеть его в рваной одежонке, которая одна была на все сезоны, а тут вдруг, на тебе, богатый тулуп и в нем — Митроша Косой. Я от неожиданности остановился и стоял разинув рот. Митроша заметил, какое впечатление он произвел на меня, и тоже остановился. Распахнул тулуп, чтобы я увидел длинную и густую шерсть на овчинах, и гордо заявил:

— Вишь, полномоченный за раскулачивание дал. Им без меня ничего бы не сделать. Я как Степку-то Миколина напужал, я те дам! Я был ничем, да? А теперь я стал всем. Слышал? Да теперь я кого угодно раскулачу, хоть отца твоего, хоть самого Егора Житова. Вот тебе и на!

Митрофан щеголял в тулупе. Но недолго торжествовала справедливость. В воскресенье он поехал в Большой Перелаз. Отец лошади ему не дал, сказал, что нечего ему в селе делать. Кто-то из проезжавших мимо мужиков подсадил его к себе в сани, и Митрофан в веселом расположении духа, с настроением счастья и благодушия укатил в село. Как же в таком тулупе не показаться в волости?

А ночью Малый Перелаз был разбужен пением и криками пьяного Митроши Косого. Он шел раздетый, дрожал от холода и предчувствия наказания, но пел, стараясь показать себя лихим кутилой.

Тулуп Степана Николаевича был пропит Митрошей Косым решительно и бесповоротно. Но не хмель беда, а похмелье. Утром отец послал меня за Митрофаном:

— Приведи этого старого козла. Да чтобы сразу шел!

Я прибежал в старый дом, где жил Митрофан, открыл дверь и вошел. Митрофан спал, как спят после пьянки. Я начал его будить. Он отпихивал меня руками и ногами. Только когда я крикнул что есть силы: «Дедушка Митрофан, тебя отец зовет!» — хмель и сон враз слетели со старика. Он вскочил на ноги и как ни в чем не бывало проговорил:

— Вот он я. Чего изволите?

— Отец зовет. Приведи, говорит, этого старого козла ко мне.

Митрофан шел робко и пытался оправдаться передо мной:

— Ты, Ефимка, посуди: грех да беда на кого не живет? Небось и отец твой, Егор Ефимович-то, он у нас сейчас председатель, дай ему господь здоровья хорошего… Небось и Егор Ефимович молод бывал, так тоже с грехом живал?

— Так ты же, дедушка Митрофан, старик. Какой грех у старика? — спрашивал я, недоумевая.

— Ну дак и что? Значит, молодым не грешил. Так, что ли? Вот сейчас приходится грешить. Надо ведь свое взять.

Митрофан приоткрыл дверь, ведущую в нашу комнату, увидел сидящего там отца и с опаской, страхом и тревогой остановился, словно провинившаяся собака, которая понимает, что ее будут бить. Поклонившись отцу, он проблеял:

— Не во гнев твоей милости…

Отец встал, подошел к двери. Распахнул ее широко перед растерявшимся Митрофаном, сказал сурово:

— Ну, что заглядываешь, как собака в кувшин? Заходи да выкладывай свою повинную.

— Дак голова болит, — залепетал Митрофан.

— Ничего, — сказал отец, — заду легче. Садись.

Митрофан сел. Начался допрос:

— Ты мне вот что скажи: ездил вчера в волость?

— Кто? Я?

— А кто же? Я, что ли?

— Я? Ездил.

— Ты что это сам свою седую бороду-то оплевал?

— Бороду-то?

— А что же еще?

— Дак ведь, Егор Ефимович, что поделаешь-то. Мой грех до меня дошел. Покарал меня бог за вину мою.

Митрофан заехал пятерней под пиджак и стал широко и настойчиво чесать спину.

— Ну-ну, давай выкладывай, хватит чесаться-то.

— Дак ведь как перед богом, Егор Ефимович!

— Ну?

— Дак ведь и трех ден я его не носил, проклятого. Вот вредный тулуп! Весь в Степу Миколина. Во всю жизнь ни разу никому в карман не заглядывал. Со мной этого и в заводе не числилось, чтобы я украл у кого грош али причинил кому убыток. А тут на́ тебе, запнулся за чужое, все равно что уворовал.

— Да, видно, случая такого не подворачивалось. Возможностей не имел. Так, что ли?

Отец сел удобнее, успокоился, сказал:

— Ну, давай всю подноготную и не ври. Все, как было, говори.

Митрофан обрадовался, ожил:

— Все-все, Егор Ефимович, как перед богом…

Остановился, почесал под бородой, тряхнул головой и начал свой длинный рассказ: