Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ефимка, — умолял он меня, — можно я с тобой завтра в школу пойду?

— Дак ведь не пустят, поди? — сомневался я.

— А че не пустят? Дарья ведь померла. Бабка Парашкева говорит, что я теперь слободный человек.

Утром мы вышли вместе, но у входа в школу сторожиха, следившая за тем, чтобы ученики вытирали ноги перед входом, Саньку не пропустила.

— Нечего тебе там делать! — кричала она. — Только грязь носить.

— Дак я же с Ефимкой, — доказывал Санька.

Но сторожиха была неумолима. Пришлось Саньку оставить на крыльце.

Когда в первую перемену я выбежал из школы, то увидел, что Санька спит на ступеньках, а рядом сидит Панкрат, поддерживая его, чтобы не свалился. Панкрат поманил меня к себе и тихо проговорил:

— Иду мимо, а он спит. Думаю, упадет и разобьется, а будить жалко. Вот и сел с ним. Больно парень-то хорош.

Я и сейчас вижу эту картину. Она запечатлелась в моей памяти на всю долгую жизнь.

Надо же было случиться, что в сорок четвертом году в один день в деревню Малый Перелаз почтальон принес две похоронки — на Саньку и на Панкрата, — и обе были из Польши. Судьба, видно, была у них одинаковая.

Я был повинен в гибели Пальки. Через три года после наших походов на Лугу, когда мне было уже девять, а ему четырнадцать лет, нас послали пасти коров.

За старшую у нас была Авдотья-Мишиха, баба горластая и злобная. Она то и дело кричала:

— Ефимка, загони корову! Ослеп, что ли?

Я бросался со всех ног.

— Ты че, Чибрик, уснул? Не пущай ее! Вишь, в жито пошла!

Палька бежал выполнять указание.

Стадо в коммуне было большое. Трава в тот год была плохая, и коровы вели себя неспокойно. Авдотья весь день кричала на нас, сама же не двигалась с места. Когда я или Палька жаловался на усталость, она говорила:

— Ишь какой барин. Не развалишься.

Но иногда она пускалась в рассуждения:

— Ты че это, Чибрик, коров в коммуну пошел караулить? Те есть нече?

— Дак ведь, — пожимал плечами Палька, — хлеб-то хоть и есть, да работать тоже надо.

— Ну, если бы хлеб у всех был, — отвечала ему Авдотья, — дак никто бы работать не стал. Ты уж поверь мне.

Когда было спокойно, Авдотья обычно спала.

Вот она спит, храпит раскатисто, и вдруг где-то на самой вершине храп прерывается, и Авдотья выкрикивает как сумасшедшая:

— Ты че, Чибрик, совсем уснул? Рази не видишь, куда корова-то пошла?

Палька вскакивает как ошалелый и бежит, не зная куда, лишь бы не оставаться на месте, — настолько он боится окриков Авдотьи.

— Ты посмотри на него, — говорит Авдотья, указывая на Пальку. — Вот блаженный-то. Совсем дурак.

Палька слушает ее и смущенно, будто извиняясь, улыбается.

— А ведь я тоже могла быть такой, — вспоминает Авдотья. — Когда мне было четыре года, мама с теленком меня оставила. Я заигралась, а он возьми да и засоси скатерть на вешале. Вот уж мать меня била, не приведи никому! До сих пор голова болит. Иной раз, перед дождем, думаешь, что расколется на части. Тоже была бы блаженной. Бог миловал.

Иногда Палька вдруг уходил в себя, замыкался. Он мог подолгу, не отрываясь, разглядывать какую-нибудь травинку, ничем не примечательный камень, дно реки со следами от коровьих копыт или водоросли, сопротивляющиеся течению воды. В такие моменты я боялся его потревожить, а Авдотья с ненавистью кричала:

— Ты, Чибрик, не спи! Вишь кроты бугров-то нарыли! Отгони оттуда скотину-то. Не дай бог какая ногу сломает. Че тогда Егор Житов скажет?

Из сосредоточенного, отрешенного состояния Палька выходил медленно, поэтому Авдотья кричала:

— Да проснись ты, ирод!

Однажды Авдотья ни с того ни с сего спросила:

— А что, ребята, хочете, поди, молока-то парного?

Мы недоуменно подняли головы и молчали, ожидая дальнейшего развертывания событий.

— А где его возьмешь? — спросил я.

— А вот оно, рядышком ходит, — показала на коров Авдотья.

Мы посмотрели на жующее стадо. От него несло молоком. Я понял, на что намекает Авдотья, и испугался:

— Дак ведь нельзя.

— Почему нельзя, коли хочете, — с усмешкой произнесла Авдотья.

— Егор Житов узнает, — сказал я.

— Дак ведь если вы сами скажете, — успокоила Авдотья.

— Господь бог увидит. Грех это, — сказал Палька.

— А с тобой я и говорить не хочу, с дураком, — ответила Авдотья, взяла посудину и направилась к коровам.

Авдотья какое-то время спокойно ходила в стаде.

— Надо бы вот эту подоить, — наконец проговорила она.

Корова, на которую показывала Авдотья, стояла грустная. Казалось, она все понимала и потому тоскливо глядела на нас.

— Эту бы надо. Ишь как она просит, — сказала Авдотья. — Но вот беда: только что отелилась. Молоко-то у нее дурное еще. Не едят его люди-то.

Потом Авдотья решила:

— Вот эту буду доить, с зеркалом, — и указала на корову, около хвоста которой была светлая шерсть. — Вот ее буду, — повторила она и направилась к корове.

Та повернула голову, выжидающе посмотрела на Авдотью и облизала губы широким шершавым языком.

— Это молочная корова, Ефимка. Вишь у нее колодцы какие, — с этими словами Авдотья потрогала у коровы ямки под ребрами, подсела на корточки и начала доить.

Она дергала за соски, выжимала из них молоко, тренькала играючи. Из сосков упругими и густыми струйками молоко било в посудину. Закончив доить, она погладила корову по вымени и сказала насмешливо, как бы одобряя и не одобряя ее характер:

— Уж, больно ты смирная. Ведь такую-то доит всякий, кому не лень.

Пить молоко Палька отказался наотрез.

— Вот, рази не дурак! — воскликнула Авдотья.

Я смалодушничал. Мы по очереди пили с Авдотьей молоко и похваливали.

— Понимаешь, Ефимка, — говорила мне восторженно Авдотья, — она еще по четвертой траве. А что дальше с ней будет? Всю коммуну зальет молоком!

— А у нас корова была до коммуны о пяти телятах, — вступил я в разговор.

— Дак она же у вас подохла? — спросила Авдотья.

— Подохнешь, если тебе в корм стекла насыплют, — ответил я с обидой.

— А не надо было отцу твоему в коммуну-то всех загонять. Ему с Егором Житовым завсе больше всех надо. Вот ему и подсыпали стеклянок.

Лето заканчивалось. Бабы приходили доить коров уже не три, а два раза в день. Выпадали теплые дожди, и трава ожила, полезла из земли, будто весной. Молока было много. Авдотья по-прежнему доила то одну, то другую корову, и мы были постоянно с парным молоком. Мама даже как-то заметила отцу:

— Егор, ты погляди, Ефимка-то наш какой круглый стал. Выгулялся за лето.

На что отец ответил:

— А что, парень в силу входит. Мужик как-никак.

Авдотья, отпаивая меня молоком, говорила:

— Пей, пока есть. У нас, в коммуне-то, не больно откормят. Всё в город да в уезд норовят отвезти.