Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Я целый день ходил и поглядывал под листочки, где пряталась душистая земляника, нагибался за черникой — водянистыми ягодами синеватого цвета — либо забирался в душный малинник и торопливо хватал пышные ягоды, иногда срывая их вместе с ветками. От нагибаний и от запахов, которые шли из малинника, болела голова и шумело в ушах.

Настало время, когда созрела рябина, и я срывал темно-оранжевые гроздья и ел. Не понесешь же рябину домой — кому она нужна? И в то же время рябины разве много съешь?

К густым зарослям шиповника, которые росли у горы, я подходил с опаской: изогнутые колючки его больно вонзались в руку. К осени ягоды шиповника становились мягче и слаще, и я все чаще приходил домой поцарапанный.

У горки на щебне и сухих кочках появилась брусника. Откинешь листья, словно вырезанные из кожи, а оттуда выглядывают алые горошинки ягод и ждут. Я старательно обирал бруснику, радуясь тому, что сегодня опять принесу домой ягоды.

Поначалу, когда я приносил зеленые ягоды (спелых еще не было), это воспринималось по-разному. Василий пробовал ягоды, выплевывал и кричал:

— Ты че зеленцу набрал? Толы-то ослепли, что ли?

Иногда мне от него даже попадало:

— Не мог хороших набрать, лодырь?

Но к такому отношению Василия я уже привык. Мама и Санька были довольны. Санька ел с удовольствием все, что я ни приносил. Ел и чмокал. А мама, когда я отдавал ей ягоды, благодарно говорила:

— Кормилец ты наш. Что бы мы без тебя делали!

Это была плата за все.

Потом, под осень, пошли грибы. Утром, торопясь к ручью, я видел массу поганок. У всех на виду росли грибы-мухоморы, которые, казалось, ничего не боялись. Они гордо стояли повсюду на открытых местах. Их издалека можно было узнать по ярко-красным или оранжевым шляпкам, усеянным белыми точками. Там и сям прямо на дороге попадались дождевики. Я знал, что ядовитые мухоморы в руки брать нельзя, поэтому, проходя мимо, с ожесточением разбрасывал их ногами, поддавая носком под самую шляпку. Дождевики я давил, наступая на них. Когда дождевик был зеленый, он пружинил и с треском ломался; сухой лопался, выделяя облако зеленой пыли. Надавив на такой гриб, я быстро отпрыгивал в сторону, чтобы пыль не попадала на ноги — онучи после этого не отстираешь.

Как и ягоды, хорошие грибы тоже прятались. Они не лезли на глаза, как мухоморы. Их тоже надо было искать. Но я частенько ухитрялся набирать съедобных грибов. Тогда мама варила на ужин губницу — удивительно вкусный грибной суп.

После приезда Панкрата я прожил еще немало хороших дней. Теперь я уже с интересом бродил у изгороди, присматриваясь к природе, у которой был в плену. Часто останавливался перед деревом причудливой формы или кустарником, имеющим загадочный силуэт. Я начинал видеть, что почти каждое дерево на что-нибудь похоже.

Я подходил к муравейнику и наблюдал за его хлопотливыми обитателями. Следил за причудливым полетом хрупкой стрекозы. Рассматривал жужелицу. Она бегала так быстро, что напоминала мне Афанасью — шуструю старушку, которая в курятнике собирала яйца из-под несушек. Потом я узнал, что называют этого жучка скороходом.

Я шел по лесу и все, что привлекало мое внимание, пробовал на вкус. В самом начале весны я ел заспу — молодые, красноватые, нежные и мягкие еловые шишки. Это было лакомство. Потом я ел ягоды. Ел все, что можно было есть, кроме явно вредного и опасного.

Наблюдая природу, оставаясь целыми днями с ней один на один, я, кажется, уже тогда начинал кое-что понимать в ее красоте. Сначала мое внимание привлекали крупные предметы. В траве я пока не видел ничего хорошего. Трава как трава. Она была еще недостойна моего внимания, и я смотрел на нее как на некое обрамление жизни, ее фон. Потом, после приезда Панкрата, и в траве я увидел жизнь и подолгу разглядывал это чудо.

Кустарник меня поначалу тоже не интересовал, как не занимает взрослого парня подросток, который еще ничего не знает, не умеет и не понимает. Меня привлекали деревья — главные действующие лица моей лесной жизни. Они жили как люди. У каждого был свой характер. Елка пугала меня. Она кололась. Пихта казалась мягче и добрее. А лиственные, как молодые девки-подростки, были ближе мне и понятнее. У них сучья гибкие и податливые, а листья не колются, ибо иголок нет. А потом и кустарники оказались совсем разные.

Всего мне пришлось просидеть в Поскотине почти четыре месяца без выходных и праздников, в хорошую и плохую погоду.

Однажды у прогона меня встретил Санька. Он радостно сообщил:

— Ефимка, тебя Егор Житов на красную доску повесил.

Мы бросились с ним бежать. У столовой на самом видном и людном месте висел фанерный лист, раскрашенный в два цвета: левая половина — в красный, правая — в черный. И на той и на другой половине мелом были выведены фамилии и имена. Читать я научился еще до школы. Я внимательно прочитал все фамилии на красной доске. Седьмым, в самом низу, был я. Там было написано мелом: «Перелазов Ефим». Я был счастлив.

Мы пошли с Санькой домой, но там уже все знали, и мне оставалось сделать вид, что ничего особенного не произошло. Все последние перед школой дни я часто подбегал к доске и искал свою фамилию. Когда у доски останавливались люди, я будто нечаянно оказывался рядом.

Но накануне учебы, когда я последний раз вернулся из Поскотины, у прогона меня встретил Санька, встревоженный и убитый горем.

— Ефимка, че будем делать? Ребята говорят, тебя на черную доску перевесили.

От этих слов у меня оборвалось сердце. Действительно, когда мы с Санькой подбежали к столовой, я увидел, что на красной доске моей фамилии уже нет, кто-то таким почерком, что я еле разобрал, написал: «Коля Козел» и «Палька Чибрик», — а рядом, на черной доске, нарисовал человечка и подписал: «Ефимка». Это не только обидело, но и рассердило меня. Коля Козел еще куда ни шло, он караулил свиней, а Палька Чибрик нигде не работал и вообще в коммуне не состоял.

Когда, застыв от возмущения и обиды, мы с Санькой стояли и смотрели в нерешительности, у столовой появился Василий. Он указал на человечка, нарисованного на черной доске, и бешено захохотал. Мне подумалось, что это его проделка. Меня начали душить слезы, стало больно в груди, и в животе будто что-то загорелось. Я сел в уголок и тихо заскулил от бессилия. Санька сел рядом со мной и заревел, а Василий убежал.

— Ты что, Ефимка? — спросил меня Панкрат. Я не заметил, как он подошел.

Я показал на красную и черную доску. Он долго читал, потом тщательно стер озорные надписи и крупными печатными буквами (по-письменному он не умел) вывел на красной доске: «Перелазов Ефим». Справедливость восторжествовала.

В сентябре я пошел в первый класс. Санька готовился к этому событию вместе со мной.