Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

Плясунков, взлохмаченный, с расстегнутым воротом гимнастерки, сидел с хозяйским видом за столом. Перед ним лежал револьвер в кобуре. Фрунзе взглянул на красное, словно распаренное, лицо Плясункова с курносым веснушчатым носом и невольно улыбнулся. Он уже овладел собой. Поздоровался, присел на лавку. «Да они же все мальчишки! Все никак не почувствуют себя взрослыми, играют в войну. Интересно: сколько их любимцу Чапаеву?»

И это чувство собственного превосходства сразу все поставило на свои места.

Он и не догадывался, что здесь устроили суд над «царским генералом». Вскоре, однако, все прояснилось.

Безусый, в сбитой набекрень кубанке, вскочил на табуретку, выхватил из ножен саблю и заорал:

— Мы кровь проливаем, а тут приезжают к нам, заслуженным командирам, всякие немецкие генералы, объявляют выговоры, учат маршировать, устраивают генеральские парады. Мало мы вас учили… Забыли Линдова и Майорова? Долой царских генералов!

Фрунзе невозмутимо выслушивал все угрозы по своему адресу. Когда страсти достигли высшего накала, он поднялся и сказал:

— Ораторы из вас хоть куда. Направить бы эту энергию на здравое дело. Прежде всего заявляю вам, что я здесь не командующий армией. Командующий армией на таком собрании присутствовать не может и не должен. Я здесь — член Коммунистической партии. И вот от имени той партии, которая послала меня работать в армию, я подтверждаю вновь все свои замечания по поводу отмеченных мною недостатков в частях, командирами и комиссарами которых вы являетесь и ответственность за которые, следовательно, вы несете перед Республикой. Ваши угрозы смешны, и они не испугали меня. Кто вы: красные командиры, сыны Красной России или сукины сыны? Вы размахивали у меня тут перед носом револьверами и саблями. Храбрецы! А где вы были, когда кулачье растерзало двадцатилетнего мальчика Чистякова? Не заслуживаете ли вы после этого презрения всякого честного человека? Так кого вы задумали испугать? Большевика? Меня тут называли генералом. Да, я генерал. От каторги, от революции. И хочу твердо заявить: что в случае повторения подобных безобразий буду карать самым беспощадным образом, вплоть до расстрела. Всякую контрреволюционную сволочь и анархию, как вшу, давить буду!

Он видел, как побледнел Плясунков. Все встали и вытянулись во фронт.

Фрунзе направился к порогу, кто-то услужливо распахнул дверь. Плясунков, на ходу застегивая гимнастерку и поправляя ремень, выскочил во двор, чтобы подсадить командарма на коня, поддержать стремя. Командарм-то хромает…

Всю дорогу он хохотал. Злость будто ветром сдуло. Мальчишки и есть мальчишки. А Плясунков прямо-таки великолепен!

— Бесстрашный, черт, — сказал он Сиротинскому. — Эту молодую энергию нужно ввести в разумное русло. Кажется, поняли друг друга.

Плясунковым заинтересовался не на шутку. Он, несомненно, обладал исключительными волевыми качествами, его слушались беспрекословно.

На второй день Иван Плясунков без вызова приехал прямо в гостиницу, протянул Фрунзе шашку. Был он угрюм, стыдливо прятал глаза.

— Не достоин я командовать. Революционную честь нарушил…

Фрунзе уже успел расспросить о Плясункове многих. Командовал батальоном, командовал полком. Когда в бою убили брата, сказал белякам:

— Вы убили моего брата, но мы уничтожим вас всех!

Будучи раненным, повел свой полк в контратаку и выбил противника из села. Имеет несколько благодарностей от командования. К советам Плясункова прислушивался даже начальник 25-й дивизии Гаспар Восканов. Так, Плясунков посоветовал Восканову начать атаку Уральска не двадцать пятого января, как было указано в приказе по армии, а двадцать четвертого. Восканов согласился, и Уральск был взят.

Теперь Фрунзе сказал:

— Шашку оставьте себе. Ваша бригада пока будет находиться в моем резерве. Готовьтесь к решительным боям за Лбищенск и Сломихинскую.

Фрунзе знал, что самое страшное на фронте — застой. Необходимо готовить наступление…

Бой за форпост Щапов не решал судеб фронта, главные силы белоказаков группировались в районе форпостов Чаганский и Владимирский. Но сейчас важно было вывести Николаевскую дивизию из состояния апатии, выяснить, на что пригоден ее начальник Дементьев. Кроме того, в случае удачи успех можно будет развить и выбить противника из станицы Сломихинской.

Он отправился в передовые части. Напрасно Дементьев отговаривал, доказывал, что командарм не имеет права рисковать собой. Собрав командиров, Фрунзе объяснил свой замысел: в наступление перейти ночью. У противника тройное превосходство в артиллерии. Взять форпост в лоб не удастся. Только мощный фланговый удар в обход справа может обеспечить успех.

— Мы этим академическим штукам не обучены, — сказал Дементьев. — Идти в обход — значит потонуть в сугробах и людям, и коням, и пушкам.

Фрунзе строго взглянул на него.

— Я оценил местность. Не утонем. Кто боится утонуть, пусть учится плавать.

Появление командарма на передовой было в диковинку и красноармейцам и командирам. А он преследовал свои цели: хотел видеть бойцов в деле, своим присутствием воодушевить их, положить начало перелому во всей армии. Хорошо зная человеческую природу, он полагал, что командующий не должен быть невидимкой для мелких подразделений, которые, в общем-то, и являются движущей силой боя, его горючим материалом. Ведь известно, что новую тактику изобретают солдаты, а не офицеры. Он успел заметить, что после мятежа в двух полках образовался разрыв между штабами и теми, кто находится непосредственно на передовой. Штабники стали бояться выезжать на передовую. Такому ненормальному положению необходимо было положить конец. Зачинщики мятежа, разумеется, скрылись, и, если сейчас не проявить доверия к той массе, которая поддалась на провокацию, разложение в полках приостановить не удастся.

Дементьев оказался плохим, нерасторопным командиром. В наступление перешли только утром. Поднялась метель, снег забивал глаза. Момент был упущен. Фрунзе находился среди атакующих, и молва об этом обошла всю бригаду. Тут уж нельзя было ударить в грязь лицом. Когда это было видано, чтобы сам командарм шел с винтовкой в руках, как обыкновенный красноармеец?!.

Удар со стороны голой заснеженной равнины, где все просматривалось на десятки верст, случись он ночью, оказался бы для белоказаков полной неожиданностью. Ведь они считали себя полными хозяевами этих мест, а если ждали наступления, то только вдоль дороги. Ведь бои все время велись лишь вдоль дорог, в лоб. Фланги белоказачьего отряда не были прикрыты, да и разведка в стороны не велась: считалось, что через забитые рыхлым снегом ерики и овраги ни проехать, ни пройти.