Сильвана Патерностро - Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса

САНТЬЯГО МУТИС. Это Библия. Роман рисует картину жизни во всех ее подробностях, от начала и до конца. Эдакая разновидность человеческой породы, показанная и рассказанная с позиций правды людей, глубоко колумбийских по духу, той правды, какая здесь бытует, какой здесь живут… Что есть у Габо и за что весь мир благодарен ему, так это любовь к человеку. Этого у него не отнять.

ГРЕГОРИ РАБАССА. Я по-своему скажу, хотя, в общем, подобные формулировки уже устарели. В мое время — в эпоху свинга, джаза — мы выразились бы так: «Это кайф». У бразильцев на такой случай припасено словечко jeito [79]. Подошло бы сюда и испанское duende [80], но мне больше по душе понятие ángel — магия ангельского очарования. Так вот, у «Ста лет одиночества» определенно есть duende , и это duende зачаровывает, насылает на читателя ангельские чары. Безусловно, я считаю Габо очень сервантесовским по духу. Что в нем такого особенного? Отчего луна не сходит со своей орбиты? У него jeito самобытного писателя.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Меня много раз спрашивали, кто из всех латиноамериканских писателей и романистов, поднявшихся вместе с ним на волне бума, разделяет с ним этот бум. Мой ответ: никто. После него все выглядят блеклыми, посредственными. Он среди них и есть настоящий творец; остальные — отдельные личности, получившие хорошую рекламу, в том числе за компанию с другими. Потому что такое творение, как бум, — это плод изобретательности издателей. Они создали ажиотаж, который не по силам самому писателю. Но кто же заслуживает звание лучшего? Он… лучший писатель… Это неоспоримо.

САНТЬЯГО МУТИС. Хуан Рульфо, например, не попал в волну бума, как и Хосе Мария Аргедас. Думаю, по той причине, что в Аргедасе и Рульфо чувствовалось нечто очень тяжелое, зловещее. А СМИ в большинстве своем вынуждены нести мысль, что бедность — это путь к спасению души, что мы можем быть богатыми, что счастье заключается в достижении определенных целей и здесь все решает лотерея судьбы. У Рульфо же взгляды полярно противоположные. Он находится в плену у царства своих мертвых. Но однозначно отнести его творчество к определенной категории не так-то просто, в том числе и потому, что Рульфо — величайший среди них. Это Рульфо, Аргедас, Гимараеш, Габо… В общем, мне кажется, Европа тоже была ослеплена. По ряду очень важных причин. Например, Испания, хотя и наделена особым даром повествования, сейчас позабыла это искусство. В то время как все эти люди — чародеи в деле рассказывания историй… Поэтому Испания была посрамлена. Она переживала жуткие перипетии своей духовной истории. А нельзя не признать: иногда литература своей силой меняет целые страны, и рассказчики — те, кто рассказывает истории и произносит важные вещи, — при этом присутствуют обязательно. Это тоже привлекало к нему внимание.

ГРЕГОРИ РАБАССА. Роман производил впечатление латиноамериканского, потому что, по сути, он латиноамериканский и есть. Но казался особенным, не похожим ни на одну другую книгу. В нем чувствовалась подлинность. Он насыщеннее, но вместе с тем проще. Он выламывается из рамок, вырывается за пределы обыденного. Один Мелькиадес чего стоит! Я влюбился в этот роман. Давал его читать друзьям из Индии, особенно тот пассаж о санскрите, где говорится, что «буквы напоминали бельё, повешенное на проволоку сушиться…» [81]. И момент, когда он понимает, что цыгане происходят из Индии. Что-то мне не верится, чтобы Мелькиадес был родом из Индии, поскольку у цыган нет индийских корней. Ведь совершенно очевидно: самые могучие корни у цыган в Испании. Это чувствуется у того же Гарсиа Лорки. И у Альберти [82]. И в великом мексиканском матадоре Бельмонте.

РОУЗ СТАЙРОН. Я прочитала «Сто лет одиночества» года за три-четыре до знакомства с ним, когда роман издали на английском языке. В конце 1960-х он вышел на испанском, а в английском переводе появился только в 1970-м. Тогда-то я и прочла его.

ГРЕГОРИ РАБАССА. Роман я перевел, можно сказать, по воле случая. Как по воле случая сделался переводчиком. Я оканчивал аспирантуру в Колумбийском университете, и мы с друзьями, двумя моими однокашниками и еще одним, из Бруклинского колледжа, придумали выпускать литературный журнал под названием «Одиссей». В мою обязанность входило подбирать новые произведения испанских и латиноамериканских авторов. Каждый выпуск мы посвящали творчеству двух писателей: одного европейского и одного из Латинской Америки. Я приходил в публичную библиотеку на 42-й улице и просматривал журналы в поисках подходящих произведений, которые могли бы представлять для нас интерес. Мы отбирали четыре-пять рассказов, а потом их требовалось переводить. Помню, среди авторов был уругваец Онетти [83]. Я же, поскольку один переводил всех, брал себе разные псевдонимы.

Нью-йоркским издателем Хулио Кортасара была Сара Блэкберн, а ее муж, поэт Пол Блэкберн, являлся его литературным агентом. У нас Кортасара не знали, зато в Аргентине он пользовался большой известностью. Его «Игру в классики» с помпой издали в начале 1960-х годов. И мне позвонила Сара — она знала о нашем «Одиссее» и о том, что я там был переводчиком. Звонит и спрашивает, не хочу ли я взглянуть на этот аргентинский роман и перевести его. Я ответил «да», и она прислала мне текст. Попросила для пробы сделать перевод одной главы. Я перевел первую и еще одну. Выслал ей. И ей понравилось. Понравилось и самому Хулио. Он пожелал, чтобы я переводил книгу. Я согласился, хотя сам роман еще не прочитал. Позже я обнаружил, что это лучший способ переводить — не прочитав текст заранее.

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Отсюда он пишет письма видным писателям того времени. Варгасу Льосе и тому аргентинцу, как же его?.. Кортасару. Он им пишет и посылает им роман, желая узнать их мнение. Роман был уже завершен, но не издан. И оба ответили, потрясенные, изумленные: «Что мы можем сказать? Нам, похоже, самим надо у него мнения спрашивать».

ГРЕГОРИ РАБАССА. Хулио и Габо потом сблизились в Париже. Они дружили, а Габо требовался переводчик для «Ста лет одиночества». Своим знакомством они обязаны политике. Ведь оба — латиноамериканские политэмигранты и в Париже кое-что делали для левых. И, конечно, вещи друг друга читали. Он пожелал меня в переводчики, но я тогда был занят другим текстом. И сказал: «Позвольте я сначала Астуриаса доделаю». Да, кажется, это была вещь Астуриаса, хотя, может быть, и Клариси Лиспектор [84]. Я тогда только возвратился из Рио после развода и новой женитьбы и узнал, что мой перевод «Игры в классики» удостоился Национальной книжной премии. В те годы переводам еще присуждали премии. Теперь нет. И я ее выиграл. Не помню, дали ли мне с этой премией хоть сколько-то денег.

Короче говоря, был такой венесуэльский скульптор, Хосе Гильермо Кастильо. Он к литературе имел отношение и выступал в роли литературного консультанта для организации, которую сегодня называют Обществом американских континентов. Он развернул здесь мощную кампанию среди издателей и добыл деньги на перевод книг латиноамериканских авторов. В том числе книги Габо — с издателем Кассом Кэнфилдом — младшим, чей отец, Касс Кэнфилд, был одним из основателей издательства «Харпер энд бразерс», оно потом стало называться «Харпер энд Роу» [85]. Так вот, они купили права на «Сто лет одиночества» и выделили деньги на перевод. Перевод передали центру, а те заплатили мне за работу. Причем без всякого роялти. Переводчикам тогда не полагалось получать роялти — отчисления с продаж переведенных ими книг. Мне такое вообще в голову не приходило. У меня и агента-то не было. Полагаю, следовало завести себе агента, но это все сильно усложнило бы. Потом перевод издали — вот, собственно, и весь сказ.