Хэзер Дьюи Макадэм - Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

– Может. – Но никто в это особо не верит.

Мы стали класть в одну могилу по два-три тела. В кошмарных лагерных условиях и без пищи наши силы быстро истощаются. Толкать тележку вверх по склону – даже с этой задачей мы еле справляемся. Шансы одолеть пожилых охранников тают быстрее, чем наш вес и надежды на скорое освобождение. Груда тел уменьшается, но и нам становится хуже – с наступлением весны трупы начинают разлагаться. При этом появляются и свежие тела, так что пока не дотронешься – не поймешь, сколько этот труп здесь пролежал. Некоторые очень старые, гниющие останки мы вынуждены оставлять на месте, иначе они разваливаются. Мы тщательно следим за тем, чтобы не тревожить их.

Проснувшись, я вижу, что на койке я одна. Это что, очередной кошмарный сон, который меня и разбудил? По крыше над головой стучит дождь. Небо грохочет и громыхает с такой силой, что кажется, будто не люди сейчас воюют, а бог. Где же Данка? Ведь она так боится грозы.

Когда на небе в Тыличе сверкали молнии, мама зажигала свечи и читала молитвы. Но здесь нет свечей. Я вглядываюсь в темноту, но не могу разобрать, в блоке Данка или нет. Во мраке сверкают глаза других девушек. Гроза наконец проходит. Интересно, лил этот ливень на головы союзникам или только немцам? Дверь приоткрывается, и входит сестра. Она мерцает во тьме, словно мираж. Ее лицо обрамляют рыжие волосы, которые наконец немного отросли за пару месяцев без бритвы.

– Где ты была? – Не могу понять – это у нее дождь на щеках или слезы? Она молча качает головой. – Данка, чем ты занималась? – настойчиво спрашиваю я.

– Молилась, – хрипло шепчет она. – Я снаружи молилась, чтобы меня убило молнией и мне не пришлось бы больше голодать.

Мы весь день хороним женщин и возвращаемся после поверки, когда хлеб уже раздали. Ничего не осталось. Ни крошки для тех, кто целый день работал. Я больше не могу смотреть, как моя сестра голодает, и вызываюсь сходить за углем для печки к лагерной старосте. Данка и Дина бросают на меня предостерегающие взгляды, но мне все равно. У угольной кучи я озираюсь, хватаю две картошины и сую их в ведро под уголь. Подняв голову и опустив глаза, я тихонько иду к блоку.

Из темноты между блоками я слышу голос старосты:

– А ну-ка высыпай ведро, поглядим.

Я замираю и медленно оборачиваюсь.

– Ну?

Я высыпаю содержимое ведра. Может, картошины успели покрыться угольной пылью и среди разноформенных кусков угля их будет не разглядеть…

Она бьет меня в левый глаз, прежде чем я успеваю даже подумать о том, чтобы увернуться.

– Ты украла картошку! – Она швыряет меня на землю, пинает ногами, топчется на мне в своих сапогах, пытается отодрать ногтями плоть с моих костей. Все, что я вижу перед собой, – это ненависть на ее лице, это лицо самой Смерти. Она на миг ослабляет хватку, я вырываюсь и стремглав несусь через лагерь.

– Воровка! Воровка! Scheiss-Jude! А ну вернись, собака паршивая! – Ее яростные вопли летят за мной, словно ищейка, взявшая след. Я забегаю за блоки, стараясь укрыться от прожекторов и от криков этой сумасшедшей. Под покровом темноты я проскальзываю в какой-то блок.

– Я украла картошку, и меня сейчас прикончат, – шепчу я в темноту.

– Сюда, – подзывает меня чей-то голос. Я быстро затираюсь между двух тел и прячусь под их одеялом.

Снаружи по-прежнему вопит староста:

– Выходи, вшивая mist biene ! Вылезай! Тебе не спрятаться. Я тебя найду!

Проходит, кажется, целая вечность, пока она наконец не утихомиривается. Я еще немного жду, прежде чем спрыгнуть с койки, на которой пряталась.

– Спасибо, что спасли мне жизнь, – шепчу я девушкам, чьи лица мне незнакомы, и, выйдя наружу, чтобы староста не узнала, где я скрывалась, крадусь через лагерь. Ослепшая на левый глаз, я пробираюсь вдоль стенок, стараясь держаться в темноте, до нашего блока и проскальзываю на койку к Данке. Она обнимает меня и крепко прижимает к себе.

– Ах, Рена! Что же теперь будет?

– Не знаю. – Мы всю ночь не размыкаем объятий и лежим, всхлипывая и дрожа от ужаса. Вот и все. Мне конец. Других мыслей у нас нет. И мы ничего не можем с этим поделать – лишь вцепиться друг в дружку в последний раз. Мои зубы стучат от холода, это холод страха, страха само́й смерти. Свобода уже так близка – и вот надо же. Данка останется одна на свете, когда староста со мной расквитается. Мы не спим. Поверку мне не пережить.

– Raus! Raus!

Черно-серо-лиловый глаз заплыл и ничего не видит. Данка пытается приложить грязь, но к глазу больно прикасаться. Мы встаем в самый дальний ряд. Староста с воплями и руганью расхаживает спереди.

– Все, кому известно, кто пытался вчера вечером украсть картошку, должны немедленно ее выдать. Если я обнаружу, что кто-то утаивает информацию, – убью вместо нее. Кто украл картошку? – Все стоят не шевелясь. Никто не издает ни звука. Эсэсовка ходит по рядам, пересчитывая узниц и пытаясь отыскать меня. Она наверняка видела мое лицо и знает, что я – та самая из leichenkommando . Как только она меня увидит, сразу убьет.

Я стараюсь не дрожать, стараюсь быть мужественной ради сестры.

– Лучше сдайся сама! Лучше выйди!

Никто не произносит ни слова, никто меня не выдает. Эсэсовка подходит к нашему ряду, пересчитывает нас, разглядывает, пытается меня найти. Внезапно меня обволакивают спокойствие и теплота. Я ощущаю на щеке легчайшее покалывание, словно кто-то касается моего лица. Мама?

Эсэсовке осталось до меня всего несколько узниц. Вспомни, как ты спаслась от Менгеле. Ты сказала Данке, что тебя никто не видит, и превратилась в невидимку . Страх покидает мое тело, стекает через пятки в землю, и я стою уверенная в себе и невидимая. Мама здесь, она рядом. Она прикрывает рукой мой глаз .

Эсэсовка глядит на меня и, сосчитав, отворачивается. Данка облегченно вздыхает.

Мама, защити меня на воротах , – молюсь я. Ведь нам нужно выйти с телами за территорию, а староста всегда там стоит – пересчитывает трупы, проверяет наши номера. Стоя сзади тележки, я делаю вид, что поправляю тела, и слежу за тем, чтобы мой глаз заслоняла чья-нибудь рука и чтобы меня не узнали.

Каждое утро я ощущаю на щеке теплое покалывание, когда мимо моего опухшего, черно-синего глаза шагают эсэсовцы. Каждое утро я у ворот вожусь с телами, и каждое утро я прохожу мимо старосты незамеченной.

Сколько это может продолжаться? Шесть дней я прячу свой глаз от убийцы, шесть дней она меня не узнаёт. Может, они не видят меня, ослепленные предубеждениями, ведь мы все для них на одно лицо? Или за этим стоит какая-то великая тайна, которая больше ненависти?

2 мая 1945 года.

Четыре утра. Пять утра. Шесть…

С тревогой мы выходим на свет новой зари, гадая про себя, какой очередной фокус задумали наши тюремщики. Поверку никто не проводит. В лагере никого – лишь мы да одинокий охранник на вышке. Никаких эсэсовок, никаких начальниц, никаких лагерных старост. Мы стоим посреди лагеря, поглядывая на вышку и раздумывая, что дальше. Этот охранник – единственная преграда между нами и волей, но его ружье нацелено прямо на нас. Я смотрю на часы. Десять. Сколько еще ждать? Ведь по ту сторону ворот нам улыбается свобода.