Хэзер Дьюи Макадэм - Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Какая-то женщина с дочкой решают, что они достаточно наголодались, и отваживаются. Они бегут через лагерь к куче картошки – единственной оставшейся здесь еде. Выстрел. Девочка падает.

Ее мать заходится криком и, проклиная Бога, рвет на себе одежду. Никто не смеет подойти, чтобы утешить ее. Второй выстрел пробивает ей горло. Плач Иеремии .

Их тела пятнами лежат на роковой картошке. Сладкий вкус свободы во рту превращается в горечь.

Эсэсовец слезает наконец с вышки и исчезает.

В одиннадцать итальянцы из лагеря, расположенного дальше по дороге, кричат нам из-за оград:

– Мы свободны!

У них есть резиновые перчатки и кусачки. «Вперед! На штурм ворот!» Они перекусывают проволоку с током, проделывая в ограде прореху достаточного для нас размера. Я хватаю Данку за руку и тащу ее сквозь ограду. Руки у нас в крови от колючек на проволоке, которую приходится раздвигать. Мой свитер цепляется за одну из них. Но я не останавливаюсь. Мне наплевать.

И вдруг мы на дороге. Мы жмуримся, не веря глазам. К нам идут солдаты в темно-зеленой и более светлой форме – русские и американцы.

– Мы на воле! – Мы все рыдаем и обнимаемся. – Мы свободны! – Мое сердце как камень посреди реки слез.

Девушки из лагеря рассеиваются по дорогам. Некоторые идут в одну сторону, некоторые – в другую, все в замешательстве, в растерянности, никто не знает, в какой стороне дом. Данка вместе с небольшой группой девушек смотрят на меня, будто я знаю, что делать.

Мы некоторое время бредем до перекрестка. Мы с Данкой и Диной останавливаемся и смотрим то в ту сторону, то в эту. Одна дорога ведет на восток, к русским и в Польшу, а другая – на запад, к американцам. Я не знаю, какую выбрать. Солнце сверкает золотом, прожигая мрак, слоями нагроможденный в моем сознании. Мой туман начинает рассеиваться.

Вдали мама. Ее платок упал с головы, она машет рукой еще более плавно, чем раньше. Мама, какой дорогой нам идти?.. Она больше не бежит по снегу; долгая зима растаяла и стала весной. Иди на запад, Рена. Она поднимает платок, повязывает его на голову и шлет мне поцелуй.

Не уходи, мама. Подожди меня. Я вернула твоего ребенка!..

Прощай, Рена. Ты хорошая дочь.

Я стою посреди перекрестка и машу видению, благодаря которому выжила.

– Мама!

Она задерживается на мгновение, не успев еще опустить руку. Прощай. Ее образ разлетается тысячью осколков света. Мои глаза пронзает болью, словно с них крошками осыпается стекло. Этот сон исчез навсегда. Никто ни к кому домой не вернется.

По щекам Рены текут слезы. Я сжимаю ее руку.

– Не плачь, Рена. Не плачь.

Мы тихо сидим, глядя на огонь, держась за руки через поколения. Наконец она шепчет надломленным голосом:

– Эту историю никто еще не слышал целиком.

У нее такое наивное, полное надежд лицо.

– Как думаешь, с этим покончено? Я надеялась, что, стоит мне все рассказать, и больше никогда не придется об этом вспоминать.

– Прогнать твои воспоминания не в моих силах, – отвечаю я. – Я бы с радостью.

Она качает головой.

– Может, после того как я ими поделилась, они перестанут быть такими болезненными?

И тут – в этом вся Рена – из нее начинает литься поток хороших воспоминаний. Ей не хочется, чтобы слушатель пережил то, что довелось пережить ей, не получив в конце ничего светлого.

– Как думаешь, людям интересно будет узнать о добром майоре-американце, который пропустил нас и в наш первый день на свободе устроил нам ночлег в особняке?

Ее глаза полны до краев, но она все равно ищет способ осушить наши слезы. Я снова включаю диктофон и откидываюсь, приготовившись слушать, пока ее голос не станет моим. Уже в который раз…

Германию разделили надвое русские и американцы, и мы решили отправиться на американскую сторону. Нас не хотели пропускать, но я сказала им: «Прошу вас, мы пережили Аушвиц и Марш Смерти». Майор побледнел и разрешил нам перейти кордон. Потом он пошел по городу в поисках дома побольше и остановил свой выбор на особняке – такой громадный дом я раньше видела только в кино. Он колотил в дверь, пока прислуга наконец не открыла. Хозяева, разумеется, сбежали, и майор приказал принять нас и обслужить не за страх, а за совесть. «Кофе! Шоколад! Все, что они пожелают. Я хочу, чтобы завтрак им подали в постель, и обеспечьте их теплыми халатами и полотенцами». Внутри мраморные стены и восточные ковры. И ванна на изящных ножках. Я уже три с лишним года не принимала ванну – никакой дезинфекции, никаких эсэсовцев, никакого бритья голышом, только белые пузыри и горячая вода – такая горячая, что можно ошпариться. Я погрузилась в воду по шею, а потом нырнула с головой. Я терла, терла, терла себя, стараясь соскрести со своей кожи годы грязи, гадости и рабства. Избавиться от вшей и воспоминаний. Данка безуспешно пыталась меня остановить. Я словно обезумела – как мне хотелось выйти из этой ванны чистой, не запачканной прошлым!

Той ночью мы спали в настоящей постели на настоящих белых и чистых простынях – как у Эрики и других капо и даже лучше, поскольку у нас имелись перьевые подушки и выходящий в сад балкон с двумя стеклянными дверями. Мы с Данкой и Диной легли в одну кровать. Там можно было спать в разных комнатах, но нам не хотелось разлучаться на свободе. К тому же кровать такая просторная – теплая, роскошная, уютная. Мы впервые спали по-человечески. Сон был глубокий, но бесцветный. Мне ничего не снилось. Сны придут потом. А в четыре утра мое тело пробудилось, настороженно приготовившись услышать вопли охранников: «Raus! Raus!»

Я вскочила с кровати, не понимая, где нахожусь. Принялась мерить шагами комнату. Надо вставать. Надо мчаться в уборную. Надо строиться на поверку.

«Raus! Raus!»

Я тряслась всем телом. За балконной дверью в небе появился легкий, бледный-пребледный штрих света. Лишь тогда я прекратила вышагивать по комнате и заламывать руки. Небо хоть и серое, но нежнее, чем тот суровый, режущий сердце в клочья металл над головой.

Данкина рука обхватила меня за талию, она крепко прижала меня к себе. Это свобода, тихая комната на заре. Взявшись под руки, мы стояли и смотрели, как розовеет мир.

Нас поместили на несколько дней в госпиталь, а потом в лагерь перемещенных лиц, откуда собирались депортировать в Германию, поскольку у нас не имелось документов. Я собрала девушек, с которыми мы были в Нойштадте-Глеве – Дину, Данку и других, – и мы отправились в кабинет к еще одному майору. Тот сказал, что у него нет иного выбора, кроме депортации. Мы бросились на колени, умоляя его оставить нас в Голландии.

Девушки, пережившие Аушвиц и Марш Смерти и после освобождения Нойштадта-Глеве оказавшиеся в Голландии, с неизвестным израильским солдатом