Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Никогда я ещё не знал и не слышал, что могут говорить так горячо, так сильно захватывать слушателей: было тихо, все напряжённо слушали. Тогда же я подумал, что Клюев несомненно религиозный человек, и казалось удивительным и странным, как это можно совместить в себе: с одной стороны, большие, широкие, разносторонние знания с таким великолепным уменьем свободно и ярко говорить и, наряду с этим, верить в богов, впадать в мистику, быть религиозным…

В те же месяцы 1919 года в Вытегорской газете часто можно было прочитать стихи Клюева, но, пожалуй, чаще он помещал в газету прозу — рассказы и очерки.

Удивительна по построению была его проза. Он так строил предложения и фразы, так размещал слова, что при чтении всегда чувствовался какой-то ритм, певучесть, мелодия. Казалось, что Клюев так привык, так сжился с ритмом и мелодией, что и в прозе не мог обойтись без этого, в его прозе не хватало только рифмы».

Вот такие добротные вспоминания написал уважаемый Александр Капитонович Романский.

В заключение этого затянувшегося повествования хочу сказать несколько слов. В моём домашнем архиве есть две толстенных папки с надписью «Всё о Н. А. Клюеве». Полвека, как пчела, я носил и ношу туда по капелькам, по крупицам живительный нектар — разные разности: фотографии, воспоминания людей, знавших Клюева, фотокопии статей из давних газет Петрозаводска и Вытегры, письма ко мне Бориса Кравченко — брата художника Анатолия Яр-Кравченко, последнего милого друга Клюева. Есть у меня и копии некоторых писем Клюева, которые мне дали читать в Ленинграде в Пушкинском Доме, запись бесед с Ильёй Ильичом Шнейдером, переводчиком и личным секретарём Айседоры Дункан, томик стихов Клюева «Медный кит», принадлежавший Сергею Ручьёву, молодому поэту, другу Клюева в Вытегре.

Это всё мне пригодилось, когда я рассказывал о нашем знаменитом земляке по телевидению, когда писал серьёзную статью «Олонецкий баян» для «Дня поэзии», когда готовил публикацию в сборник воспоминаний о Николае Клюеве. Конечно же, я мог тогда сделать больше, но побоялся. После хрущёвской «оттепели» вновь наступили холодные брежневские времена.

Ни в коем разе не считаю себя подлинным знатоком жизни и творчества Клюева. Я только-только прикоснулся к многообразной, страдальческой жизни Великого поэта земли русской, вознесённого на гребень волны Революцией, служившего ей верой и правдой. Но революция, как Молох, хотела жертв; как Чудище Трёхглавое, она поедала своих детей. Чудище схамкало и одного из лучших своих сынов — красного поэта, заливистого певца Коммуны — Николая Клюева.

После травли современников, насмешек и глумления, полного непечатанья поэта ссылают в дальнюю даль от милой Олонии: сперва в Нарым, а затем в Томск. Голод, болезни, одиночество. Страшные письма о помощи к старым друзьям, знаменитым деятелям культуры. 13 октября 1937 года «тройка» приговорила Клюева к расстрелу.

…Есть у меня и подлинная редкость. В одной из папок моих лежит большой чёрный конверт, в нём малый, а в том малом — ещё меньший. И в этом самом маленьком конверте — две подлинные оригинальные фотографии Николая Алексеевича Клюева.

Первая — парадная, овальная. Клюев — в излюбленной чёрной шляпе, из-под неё виснет скоба чёрных волос. Моржовые, крепкие, густые усы. Он в новой чистой рубахе, где узоры крестиком. Поверх рубахи поддёвка, по краю воротника тонкий кожаный кант. Поддёвка распахнута, из-под неё соскользнула на грудь серебряная цепочка. Что внизу на ней? Иконка бронзовая, складенёк литья Даниловского монастыря, крестик керженский? Это март 1916 года. Петроград. Тогда же, в том же фотоателье, он фотографируется с милым новым другом — Сергеем Есениным. Это их первая встреча.

Вторая фотография, пожелтевшая изрядно, наклеена кем-то на чёрный тонкий картон. Клюев у своей деревенской, осевшей в землю избы точит косу бруском. Справа — хилое оконце, под ним дровни, покоящиеся на траве. Клюев в высокой крестьянской валяной шляпе, в лаптях, онучи обвиты ремешками. Рубаха как бы всё та же, с тем же знакомым узором, только выцветшая. Этот снимок сделан петрозаводскими статистиками, друзьями А. Н. Романского, в том же 1916 году.

…В сентябре 2004 года в Петрозаводске, в актовом зале Карельского научного центра РАН проходила международная конференция, посвящённая 120-летию со дня рождения Николая Клюева.

Мой давний друг, известный писатель Иван Алексеевич Костин, и крупнейший исследователь творчества Клюева доктор филологических наук Елена Ивановна Маркова пригласили меня на эту конференцию. В последний день работы 24 сентября мне было предоставлено слово: во всеуслышанье я был назван одним из первых исследователей жизни и творчества Клюева. Я смутился и вышел на высокую трибуну в полной растерянности. Однако более чем сорокалетний опыт работы на телевидении взял верх, и я прочитал, как мне кажется, интересный доклад «Клюев в Вытегре», о чём свидетельствовали долгие аплодисменты и люди, которые окружили меня после окончания нашей конференции.

Я учусь на трёхмесячных курсах редакторов-сценаристов в Москве во Всесоюзном институте повышения квалификации.

После полудня сбегаю с лекций. Сегодня, 3 октября 1975 года, в музее Маяковского, рядом с Политехническим музеем, открывается выставка, посвящённая восьмидесятилетию Есенина.

Людей много. Бродят из зала в зал. Небольшой концерт.

Дочь Павла Радимова, поэта и художника, женщина в летах, вспоминает, как в детстве видела Сергея Александровича. Её отец, певец русской природы, дружил с Есениным, у них было много общего, они часто читали стихи друг другу. «Край просторных зеленей стал темой их жизни», — сказала она, и я записал эту фразу.

Показали кинокадры с Есениным. Открытие памятника старому русскому поэту-самородку Кольцову. Есенин вертит головой. Обвисшие, как бы мокрые волосы, крепкая шея. И к удивлению — нос с горбинкой, небольшой горбинкой. Заметил её и Натан Альтман. Вот тут, на выставке, его карандашный портрет Есенина. Дата — 1926 год. Чёткие губы, глаза добрые, контур непокорного чуба.

Наверху, на четвёртом этаже, комната, где жил и застрелился Маяковский.

Беседую с пожилой привратницей, которая дежурит у фотографий и портретов Есенина. Я всегда вступаю с дежурными в разговор, среди них есть любознательные люди, и от них можно кое-что почерпнуть.

— На годовщине Маяковского никогда подобного не было, — говорит она. — Соберутся двадцать человек и радуются, дескать, сколько нас пришло. А тут идут и идут…

Фотографий много, но их не перескажешь словами. Видеть надо. Впрочем, многие известны дотошному читателю. А вот эти две — вряд ли. Фотография Гали Бениславской. 1924 год. Выбившиеся из-под берета волосы. Белая лебединая девичья шея. Августа Миклашевская. Большие глаза, красивые губы, волосы на прямой пробор. Ей посвящены прекрасные стихи: «Заметался пожар голубой», «Ты такая ж простая, как все», «Пускай ты выпита другим», «Дорогая, сядем рядом», «Мне грустно на тебя смотреть», «Ты прохладой меня не мучай», «Вечер чёрные брови насопил». Это я прочитал там, в музее. Не знал, что написаны для Миклашевской. Вдруг кто-то из вас тоже не знает…