Елена Докич - Несломленная

Пытаясь увернуться от ударов, я сползаю вниз. Он продолжает бить меня, пока его гнев немного не утихает. Дальше мы идем на станцию в тишине. Дома он достает ремень и осыпает меня проклятиями. У меня звенит в ушах после его туфли, спина разрывается от ударов ремня, мое сердце разбито.

– Возвращались бы они туда, откуда приехали, – шипит строгая блондинка у меня из-за спины в сторону моего отца.

Это мама кого-то из теннисисток, и она бросает эти слова практически нам в лицо. Отец уже немного говорит по-английски, но вовсе необязательно знать язык, чтобы понимать, что нам, Докичам, тут не рады. В воздухе висит совершенно отчетливое раздражение от того, что беженке из Сербии дали государственную стипендию. Я выиграла все, что можно, обыграла всех, кого можно, я первая ракетка страны в нескольких возрастах – и тем не менее очевидно: некоторые родители считают несправедливым, что институт помогает иностранному ребенку с неуравновешенным отцом, который гремит металлической решеткой, чтобы сбить соперниц своей дочери, когда они подают.

– Она пять минут назад приехала в Австралию и уже получила все это, – слышу я, когда один из отцов жалуется ведущему тренеру. – Это нечестно.

Я очень расстраиваюсь из-за такой неприкрытой враждебности ко мне – ребенку, который за свою жизнь уже дважды спасался бегством и еле-еле может позволить себе ездить на тренировки. Почему они не могут просто заботиться о себе и своих детях? Я не могу понять, расизм это или обычная зависть.

Папе трудно даются новый язык и культура, и он с самого начала ощущает нас жертвами дискриминации. Он понимает, что другие теннисные родители считают, что мы заняли место их детей. Это становится еще очевиднее, когда некоторые из них не разрешают своим детям тренироваться со мной в «Уайт Сити».

Но среди этих враждебно настроенных родителей есть Дэвид и Морин Колдервуд – родители Бри. Морин Колдервуд воспитала своих детей в христианском духе: «Будьте к окружающим добры и не завидуйте», – говорит она им. И она делает то, чего не делает никто из родителей в «Уайт Сити»: организует нам с Бри совместную тренировку каждое воскресное утро. Так Бри, моя самая принципиальная соперница, становится моей соратницей. Она очень добра ко мне, и я стараюсь отвечать взаимностью, но мне нужно следовать папиным правилам, а значит, дружить мы не можем. Я хотела бы, но мне нельзя. Когда мы выбираемся в небольшую командную поездку, мы с Бри болтаем и проводим время вместе, но по возвращении в Сидней под наблюдением отца мне снова приходится закрываться. А ведь мне так хочется завести настоящего друга. Я понимаю, что ей, должно быть, трудно тренироваться в такой обстановке, но она стоит на своем. Ее доброта сильнее соревновательного инстинкта.

Двухлетняя сестра Бри, Тайра, подружилась с моим шаловливым четырехлетним братом Саво. Они с мамой по выходным иногда ездят на тренировки вместе с нами. В такие субботы, пока мы тренируемся, дети веселятся и валяются на сочных газонах, высаженных вдоль реки. Я иногда замечаю их при смене сторон, но в основном я сосредоточена на теннисе.

Когда нам с Бри надо ехать в «Теннис Уорлд» в Эппинге – на вторую базу нашей команды, – Морин забирает нас с папой на станции Стратфилд. Добираться туда на общественном транспорте очень тяжело, к тому же нужно ехать на такси, что для нас слишком дорого. Если Морин видит, что мы с папой обратно идем под дождем, она всегда окликает нас и подвозит до вокзала. Она очень добрая и понимает, что мы еле сводим концы с концами. Когда мы играем в Сиднее, иногда она просит у папы разрешения сводить меня на ужин.

– Ладно, иди с ними, иди, – разрешает он мне.

Он очень хорошо относится с Колдервудам и доверяет им, чего не скажешь о большинстве людей из «Уайт Сити» – к ним он относится с опаской. На ужинах с ними я на несколько часов притворяюсь членом их счастливой семьи. Мы шутим, а я съедаю большую порцию спагетти болоньезе, которым они угощают меня в загородных итальянских ресторанах. Для меня это глоток свежего воздуха после домашних ужинов, во время которых никто ничего не говорит, лишь бы отец не взбесился и не начал швыряться едой, а то и самим кухонным столом.

На Рождество 1995 года Морин дарит Саво раскраску, которой он очень радуется. Дома мы с трудом наскребаем деньги на рождественскую елку и подарки. Но я к тому времени уже постоянно выигрываю мелкие турниры в Сиднее и округе, так что скопила немного призовых и купила Саво подарок сама.

К началу 1996-го я уже играю в теннис так, как никто в моем возрасте не играет: жестче и увереннее кого-либо. И хотя мои тренеры говорят, что я нереально талантлива, периодически я не справляюсь с давлением, которое испытываю от необходимости постоянно угождать отцу. Первый гадкий признак этого – на корте я перестаю играть честно.

Испытывая это чудовищное давление и связанный с ним страх, я начинаю делать ужасные вещи – жульничать на тренировках. Я делаю это, только когда он не видит, а ситуация на корте критическая. Я понимаю, что, если он меня поймает, он осатанеет и мне влетит так, как и не снилось. Он изобьет меня так, что у меня зубов не останется. В этом вопросе он тверд: на корте я всегда должна бороться честно. Но мой страх перед ним так велик, что, когда его нет поблизости, я говорю, что мячи моих соперниц, приземлившиеся близко к линии, ушли в аут [1] Юниорские турниры проходят без линейных судей, и игроки сами определяют, попал ли удар соперника в корт (прим. пер.). . Я делаю это потому, что, если он вернется и увидит, что я не выигрываю, я буду в полном дерьме.

Мне стыдно за эту новую привычку. Я не такая, я ненавижу свое вранье. Ненавижу человека, в которого превращаюсь. Я понимаю, что поступаю плохо, но в конечном счете я готова на что угодно, лишь бы не встречаться с его коричневым ремнем.

Мои приемчики, конечно, приводят моих соперниц в ярость. Они чувствуют себя обворованными. Обманутыми. И они правы. Я вообще на корте держусь совсем не дружелюбно. Я нагнетаю давление. Ни одного очка просто так не отдаю. Если я расслаблюсь хоть на мгновение и позволю сопернице выиграть очко, как они делают это друг с другом, меня изобьют. Отец продолжает меня бить, унижать и плевать мне в лицо, когда не видят другие игроки, а мать – присутствовать при этом и молча наблюдать. Какие бы гадости он мне ни говорил, она никогда – никогда! – не вмешивается. Ни разу она не сказала ему перестать втаптывать меня в грязь. Иногда его слова так же болезненны для меня, как и его удары.

«Ты сука».

«Ты шлюха».

«Ты проститутка».

«Ты тупица».

«Ты безнадежна».

Мне всего 12 лет, и такое обращение травмирует меня не меньше, чем его зверские пощечины или удары его ремня. И мне кажется, что с каждым днем он становится все более жестоким.