Елена Докич - Несломленная

На пресс-конференции она говорит, что никогда не участвовала ни в чем более ужасном.

Потом с красными от слез глазами к журналистам выхожу я. Я делаю глубокий вздох и говорю, что не удивлена приемом. Было нормально. Я ожидала, что будет хуже. Я довольна тем, что на равных боролась со второй ракеткой мира, и меня теннис сейчас интересует больше, чем что бы то ни было.

Абсолютная хрень. Я чувствую себя полным дерьмом.

Я наивно полагаю, что хуже уже не будет, когда репортер приводит слова моего отца – о которых я не знала, – что, даже если бы я обыграла Линдсей, дальше выступать на турнире я бы не стала. «Все, хватит с меня , – думаю я. – Дальше потакать этому бреду сумасшедшего я не буду ». Так что тут я срезаюсь.

– Думаю, я продолжила бы играть, но я не выиграла первый матч, так что теперь уже обсуждать это бессмысленно, – говорю я.

Эта пресс-конференция далась мне большим трудом. Моя роль – это покорная дочь, которая защищает своего отца. Мало кто знает, как хорошо я ее играю. Как часто я не верю собственным словам, как неискренне я их говорю. Когда меня спрашивают, что бы я сказала своим болельщикам, я пытаюсь объяснить, как я им благодарна, и добавляю:

– Немногие понимают все, что происходит, но я верю, что они все равно останутся моими болельщиками, потому что я долго играла за Австралию.

Другой журналист спрашивает меня про отношения моего отца с прессой. Как и всегда, я знаю линию защиты, которой должна придерживаться. Я говорю, что «пресса его уничтожает», что на него несправедливо «нападают».

– О папе, мне, нашей семье никогда не пишут ничего хорошего, особенно в последние месяцы. Многие говорят, что не хотят, чтобы я представляла Австралию, что мне тут не место. Я считаю, что не заслуживаю такого отношения после всего сделанного мной.

Отец может быть доволен – я высказала достаточно его мыслей. Домой я возвращаюсь без сил.

Но Australian Open для меня не закончен – еще я выступаю в миксте с Ненадом Зимоньичем из Югославии. Хоть мы никогда раньше вместе не играли, мы выходим в четвертьфинал. А потом незадолго до матча папа внезапно говорит, что дальше играть я не буду:

– Позвони Ненаду и скажи, что ты все. Скажи, что у тебя травма, – велит он. – Нам нужно ехать домой собирать вещи и уезжать из Австралии.

Я в таком шоке, что даже начинаю с ним спорить. Это ужасно – так поступить с Ненадом, особенно на такой стадии турнира. Я лишаю его возможности сыграть в четвертьфинале Большого шлема.

– Но мы же в четвертьфинале. Я никуда не поеду. И не буду выдумывать травму.

– Можешь просто сказать, что играть не будешь.

– Я не могу. Не могу так его подвести.

Но приходится. Я звоню Ненаду и вру ему про травму спины. Он не скрывает своего разочарования. Еще по его голосу слышно, что он мне не верит.

Отлично! Я стала человеком, на которого нельзя положиться. Из-за отца я стала вруньей. У меня такое ощущение, будто я только и делаю, что вру.

Мысленно я добавляю Ненада к списку людей, которым мне стыдно посмотреть в глаза. Там уже Тони, Лесли… Все, от кого избавился мой отец.

Папа тем временем снова идет к журналистам – на этот раз на пертскую радиостанцию 6PR.

– Второй раз за 17 лет она стала беженкой, – говорит он ведущему. – Вчера на стадионе у нее не было ни одного друга. Ни одного человека, – продолжает он на ломаном английском. – Австралия люди – большой расист. Это страна дискриминации».

Я слушаю его безумные речи и думаю: « Сколько еще это будет продолжаться? Ему самому не надоело?»

Дома в Сиднее отец приказывает мне выбросить все мои трофеи. В наш новый дом во Флориде мы их не повезем, решает он. Сотни памятных наград с юниорских времен нужно выбросить в помойку.

Один за другим я выкидываю свои награды в большой зеленый мусорный бак в нашем дворе. Каждый из этих кубков – большое достижение, но в глазах моего отца юниорские трофеи не имеют никакой ценности. «Они не нужны, они ничего не значат, ничего не стоят», – говорит он.

Выбрасывая их, внешне я сдерживаю слезы, но внутри я ими заливаюсь. Каждый кубок – это результат большой работы. Еще за каждым из них стоит куча побоев. Я в очередной раз осознаю, что он меня не только не уважает, но и вообще плевать на меня хотел.

Папа с Саво улетают в Сэддлбрук, а мы с мамой остаемся собирать вещи и освобождать наш съемный дом. Два дня мы выбрасываем вещи и моем стены и полы. На третий день мы собираем по два чемодана и вызываем такси в аэропорт. Стоит чудесное сиднейское утро, и мне невыносимо грустно. По лицу у меня текут слезы.

– Это неправильно, – говорю я маме.

Сейчас, когда отец далеко, она осмеливается признать, что тоже считает этот переезд ошибкой. И все же, несмотря на то что ей тоже жалко уезжать из Австралии, я вижу, что она беспрекословно ему доверяет. Все, что он делает, в ее глазах правильно.

Меня, может, никто и не спрашивает, но я убеждена, что это огромная ошибка для всей нашей семьи. Более того, меня переполняет не только грусть, но и злость. Он заставил нас отвернуться от страны, которая так нам помогла, от правительства, которое платило нам пособие, когда у нас не было ничего. От страны, которая стала моим главным болельщиком. От теннисной ассоциации и тренеров, которые, по сути, обеспечили мою юниорскую карьеру, потратили сотни тысяч долларов, чтобы я стала звездой, покрывали все мои расходы на разъезды, как только я начала показывать результаты. Как у него вообще поворачивается язык говорить, что они меня не поддерживали?

Да и дело не только в помощи. Я действительно чувствую себя австралийкой. Да, были тяжелые периоды, когда мне нужно было доказывать свои способности и требования ко мне были выше, чем к другим детям. Нами пренебрегали из-за нашего происхождения. Родители и их дети говорили нам в лицо: «Уезжать туда, откуда приехали». Нам встречались злые люди. Но все равно теперь я уже чувствую, что это мой дом. Что люди приняли меня и тоже считают своей.

И теперь он снова заставляет страдать меня, маму и Саво, отрывая нас от дома.

В самолете я прихожу к выводу, что это самое чудовищное его решение, с которым мне когда-либо приходилось мириться. Никогда я не забуду этот день. Я делаю это против воли и уже тогда в глубине души понимаю, что однажды это исправлю.

Впервые в жизни меня начинает утомлять моя цирковая жизнь, и я задумываюсь о том, как от нее спрятаться. Я чувствую, что журналистская свистопляска, которую постоянно провоцирует отец, постепенно меня разрушает.

Как бы он ни злился, я могу это перенести. Как бы он ни бывал жесток, перенести это я, как правило, тоже могу. Но тошнотворный цирк, который мне приходится разыгрывать перед прессой, – это другое. Он заставляет меня подыгрывать ему, но я не хочу ничего изображать – это не я.