Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

В Рижском альманахе 1944 года (кажется, последнем, вышедшем именно в Риге) балтийско-немецкий историк Рейнхард Виттрам писал: «Тот, кто побывал в кабинете старого Буша и в Рижском порту, может сказать о себе: я был в самом сердце Риги». Так как я целую неделю работал в Рижском порту и два с половиной часа провел в кабинете Буша, я о себе и Риге могу сказать: да, я был в ее сердце.

В 1989 году на одной конференции балтийских немцев я познакомился с Иреной Неандер. Она перед тем гостила в Риге, но скрыла от советских властей, что преподает русский язык и превосходно владеет к тому же латышским. Оказавшись рядом с ней на ужине, я рассказал ей о своем школьном приключении с Бушем. И этого хватило, чтобы потом она поддерживала меня всегда и везде, в любом начинании.

Когда в 1934 году мне надо было продолжить образование, уже был в силе так называемый Школьный закон Кениньша [48] Закон об образовании Атиса Кениньша был отклонен в январе 1933 года. Упомянутые здесь события относятся к времени авторитаризма, когда действовал принятый 12 июля 1934 года закон о народном образовании. . Латыши могли учиться лишь в латышских школах, немецкие или русские школы им надлежало оставить (это коснулось довольно многих латышей). В свою очередь представители меньшинств могли учиться только или в «своих», или в латышских школах. Таким образом, еврей, русский или поляк не мог теперь посещать немецкую школу. Закон дополнительно требовал, чтобы дети государственных служащих (а среди них было немало немцев и русских), независимо от национальности, учились в латышской школе. Я знал немецкую даму (примерно моего возраста), которую выдернули из немецкой школы и послали в латышскую лишь потому, что ее отец был мелким служащим в Лесном департаменте. То было время экономического кризиса, и служащий судорожно держался за свое место. Многие, однако, оставили государственную службу и перешли в немецкие фирмы, поскольку хотели, чтобы их дети получили образование на родном языке.

И мы с матерью стучались в разные латышские школы, но везде получали отказ. Не сразу, а после того, как выяснялось наше материальное положение. Между прочим, в латышских школах еврейских школьников было довольно много. Но все они были из состоятельных семей. Мы не были богаты. Я был сын владелицы крохотной вязальной мастерской. Итак, оставались лишь еврейские школы. Лучшей из них считалась школа Эзры на улице Блауманя, – ее закончили в свое время, скажем, кино- и театровед Валентина Фреймане, профессор истории Латвийского университета Александра Ролова, если не ошибаюсь, Язеп Пастернак и другие.

Замечательные учителя преподавали в школе Эзры. Поэт Павилс Вилипс подавал латышский язык так, что он оказывался самым интересным из школьных предметов. То было истинное искусство. Можете ли вы себе представить, как два юных еврея пылко спорят о нововведениях Эндзелина? А все дело в том, что учитель не вколачивал в них, а любовно взращивал интерес к латышскому языку, литературе, культуре.

Когда перед школой Эзры, где преподавание велось на немецком, встал вопрос, перейти ли на еврейский или латышский язык, без колебаний был избран латышский. На уроках говорили и писали только на латышском, на переменах – каждый изъяснялся на том языке, который ему ближе, поскольку дома этих школьников окружала атмосфера или немецкой, или русской культуры. Да, это была во многих отношениях замечательная школа.

Но обучение там стоило целых триста латов в год – сумма, для нас неподъемная. Правда, моя мать, не имея почти никакой собственности, пользовалась тем не менее немалым уважением в состоятельных рижских кругах, поэтому в школе Эзры ей сказали: «Если ваш сын будет учиться очень хорошо, мы обещаем скидку семьдесят пять процентов, если отлично – он сможет учиться бесплатно». И все-таки я, поразмыслив, сам отказался от щедрого предложения. Дело было не в деньгах. Я не хотел выглядеть нищим среди богатых. Тамошние ученики, например, после школьного бала вполне могли отправиться домой на такси. Я себе такого позволить не мог. Нет, это не по мне.

Нужно было думать о школе попроще. Были такие, где годовая плата составляла 150, 200 латов. Тоже много, но иного выхода не было. Одна школа, в которой преподавали на иврите, находилась на улице Лазаретес, 3, она давала, по слухам, глубокие знания. Но там была строгая идеологическая – сионистская – ориентация: выпускникам следовало ехать в Палестину. Все школьники осваивали сельские рабочие навыки – или в латышских крестьянских хозяйствах, или в еврейских колониях Палестины. Фрицис Берг, старый коммунист, рассказывал мне, что в те годы вместе с одним коммунистом-евреем поехал в Палестину, чтобы убедить перебравшихся туда молодых людей вернуться в Латвию, дабы бороться за победу социализма здесь. Он вспоминал: «Познакомился с одной девушкой. Кто она? Дочь богатого рижского фабриканта. А руки – в сплошных мозолях». В Палестине были и другие известные рижане. Там они сделались настоящими крестьянами, умели и коров доить, и справляться с другими сельскими работами. В этом направлении и работала гимназия на Лазаретес, 3. Но я не был сионистом и древнееврейский язык меня не занимал.

В конце концов, по методу исключения, оставалась одна- единственная школа – так называемая гимназия Берза, по имени директора Исаака Берза. Уже теперь, совсем недавно, я познакомился в больнице Страдыня [49] «Больница Страдыня» – так в обиходе называют Клиническую университетскую больницу, с 1958 года носящую имя ее многолетнего руководителя, хирурга Паулса Страдыньша (1896–1958). с врачом по фамилии Берзиня. Говорила она по-латышски хорошо, но с явным русским акцентом. Узнав, что она еврейка, я спросил, не из Резекне ли она. «Да, наш род происходит из Резекне», – ответила новая знакомая. Берзиньш, Берзиня (по-латышски – березка) – одна из самых распространенных латышских фамилий, а Берзиньши-евреи, по моим наблюдениям, как правило – выходцы из Резекне. Я с одним таким Берзиньшем служил в армии.

В гимназии Берза преподавали на языке идиш, здесь ощущались традиции Бунда (и сам директор был «бундист» с коммунистическим прошлым). Я на идиш не умел ни говорить, ни читать, ни писать, у нас в семье им не пользовались. То был язык другой части еврейского народа, и до 1934 года я его и слышал-то разве изредка где-нибудь в магазине. Оказалось, разница с ивритом и в языковом, и в общекультурном смысле разительна. Когда я ныне в Германии рассказываю иногда об этой школе, там изумляются – ведь это чистая этнография!

Короче говоря, я поступил в школу Берза, где платить нужно было всего сто латов в год, притом со скидкой. Мать пригласила репетитора, и в полгода я научился читать и писать на идиш. Правда, не без некоторого внутреннего протеста. Я этого даже не могу толком объяснить – это просто был не мой язык, я был человеком немецкой и русской культуры. А эта часть моего народа жила совсем иной жизнью. Правда, довольно многие евреи с немецким или русским образованием «шли в народ»: работали учителями в школах, где учили на идиш, или посещали спектакли еврейского театра на Сколас, 6, где представления также давались на идиш. Но это было именно «хождение в народ», за которым следовало всегда возвращение в привычную культурную атмосферу.