Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

В гимназии Берза я окунулся в среду, которая оказалась на удивление многослойной. Там были не только бедные, но и совершенно не затронутые культурой подростки, с которыми я вообще не мог найти понимания. Они кричали на меня: ты говоришь с проклятым немецким акцентом! Но многие пришли из русских школ, и с ними я сходился без проблем. Один был поэтом с совершенно необычной биографией, редкая птица, я с ним вскоре по-настоящему сблизился. Он отлично разбирался в литературе на идиш – то была новая светская литература, начало которой относилось к середине предыдущего века. На идиш уже появились выдающиеся книги, сразу после опубликования переведенные на немецкий, русский и другие языки. На слуху в Европе и Америке были имена ведущего прозаика и драматурга Шолома-Алейхема, также и Шолема Аша.

Понемногу я начал осознавать, но по-настоящему понял лишь позднее, что идиш – удивительно интересный язык. Это, собственно, германское наречие, в основном бытовавшее в средневековом Франкфурте и окрестностях и впитавшее затем бесчисленные древнееврейские слова и выражения. Между прочим, даже и многие немцы, говоря на своих диалектах, используют слова идиш. В этом языке довольно много заимствований также из польского, украинского и других языков, вносивших в него свои краски и оттенки.

Позже мне довелось жить рядом с истинным патриотом этой культуры, и он постепенно ввел меня в мир идиш. Выяснилось, что есть еще один язык, также рожденный в диаспоре, – ладино, еврейско-испанский язык, распространенный среди евреев Турции, Греции и прилегающих областей. Однако все это я понял и осмыслил много позже. В школе Берза я чувствовал себя неважно, уроки математики, химии и тому подобные, которым там уделялось немалое внимание, меня никогда особенно не увлекали.

В 1934 году, после государственного переворота Улманиса, уволили директора Берза, многих учителей, тоже «бундистов», и руководство школой передали Мордехаю Дубину. Это был человек известный, политический и общественный деятель, один из отцов- основателей Латвийской Республики, депутат Учредительного собрания и всех последующих довоенных созывов Сейма. Он жил в том же самом доме на Сколас, 4, что и мы, и я каждый день видел на ступеньках крыльца у его дверей неимущих, беженцев из Германии, Чехословакии. Он помогал людям и пользовался бесконечным доверием многих. В политической жизни Латвии, позднее в Сейме Дубину, как своего рода уполномоченному Карлиса Улманиса в делах еврейства, принадлежала важная роль.

Будучи нашим соседом, Дубин здоровался со мной, хотя я не носил кипу, еврейскую шапочку. Но, заметив однажды, что я курю в субботу, он меня перестал замечать. Мордехая Дубина депортировали; позднее, во время войны, за него заступились религиозные круги США, и его освободили, но затем арестовали снова.

Итак, после переворота Улманиса школу Берза передали людям Дубина, которые оказались ярыми клерикалами. Учителем религии у нас был эмигрант из Германии, доктор философии и филологии Берлинского университета, выпускник Берлинской школы раввинов. Фанатик, способный, однако, дискутировать и поначалу даже выслушивать возражения. Я начал изучать Тору и нашел там такое высказывание: «Кто хочет уходить, пусть уходит. Моя семья и я навеки останемся с Ним». На очередном уроке я поднялся и, выступая от имени атеистов нашего класса, рассказал, как я понимаю эти слова. Учитель обернулся к окну, долго думал и наконец произнес: «Эти слова подчинены тем, что сказаны Моисеем: все евреи братья. Я ответствен за то, чтобы вы шли правильным путем, поэтому вас к нему принуждаю».

В один прекрасный день этот учитель оставил свою либеральную линию и потребовал, чтобы на его уроки все надевали кипу. Это было уже после смерти моей матери, и я сказал брату Григорию: «Баста!». Брат предупредил: тебе не дадут диплома. Но я отрезал: «Однажды здесь будет советская власть, и тогда на эти дипломы никто и не глянет!». Глупо, конечно, но таков уж юношеский максимализм.

Позднее я не раз вспоминал, что мне сказала одна мудрая женщина, в свое время имевшая на меня большое влияние. Ее муж эмигрировал в Советскую Россию, чтобы получить там работу, и строил в Москве метро. Она поехала к мужу, но его расстреляли, кажется, в 1936 году. Вернувшись в Латвию, она мне сказала: «Ни в одной стране так не смотрят на бумаги, как в Советском Союзе!». А я тогда, грешным делом, подумал – что ты можешь знать!

И я прервал учение в школе Берза. Когда я позднее решил поступать в университет, отсутствие документа об окончании школы обернулось для меня большой и мучительной проблемой.

Мать умерла в 1936 году, когда ей было пятьдесят пять лет, а мне – шестнадцать. У нее обнаружили рак кишечника, сделали операцию, после которой она вообще не могла есть. И вот вдруг матери больше не стало. Непостижимо. Я не мог понять, как вообще этот мир может существовать без моей матери. Это казалось невозможным.

Год спустя ушел и отец. Мне кажется, он не сознавал, что жена его умерла. Семья в начале двадцатых годов появилась в Риге с одной целью – поскорее добраться до Петербурга. Останемся мы в Латвии на год, два или на десять-двадцать, никто не мог знать. Но родители старались, чтобы сыновья владели несколькими языками. Все просто – если знаешь языки, ты более или менее готов к жизни со всеми ее неожиданностями. К слову, это знают не только евреи, примерно так же к этому относятся представители многих небольших народов, те же латыши и жители стран Балтии. Поэтому и в ссылке в глубине России жители Балтии оказывались лучше приспособленными и выживали в самых трудных условиях.

После смерти родителей я жил в семье брата Григория и его жены Миры, но по-настоящему сблизился с братом лишь когда мне исполнилось восемнадцать. Григорий удался скорее в отца – суховатый, серьезный, не такой солнечный, как мать и Ильюша. Он меня очень любил, и нас связала поистине крепкая дружба. Григорий оказал на меня колоссальное влияние, именно он принес в дом левые демократические идеи.

Когда это началось? Семья происходила, можно сказать, из состоятельных буржуазных кругов. Думаю, виноват был мировой экономический кризис, высветивший темные стороны, несуразности капитализма. Например, в Америке рабочим приказывали выливать на землю реки молока, а если кто-то бутылочку этого самого «лишнего» молока уносил для больного ребенка, его судили за воровство. В мире свирепствовали безработица, нищета и голод, а в это время в Бразилии и Аргентине, чтобы поддержать высокие цены, сжигали сотни тонн хлеба, зерен кофе, какао. В 1929–1933 гг. безработица была ужасающая. Кризис, кризис, кризис – повсюду только и слышалось это слово.