Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

В тот приезд Вирта вместе с женой моего брата Мирой путешествовал по Латгалии. Вирта – потомственный крестьянин, в русской латгальской избе он чувствовал себя, как дома, войдя, знал, в какую сторону обратиться, чтобы осенить себя крестом. Когда он гостил у нас дома, мы долго говорили и в конце задали ему вопрос – что на самом-то деле произошло в 1937 году? Вирта застыл, уставил взгляд в пол и сказал: «Это был год, когда планомерно уничтожалась лучшая часть советской коммунистической интеллигенции». Ни слова больше, и никто его затем уже ни о чем не спрашивал. Он тогда очень рисковал – в новой, только что состоявшейся советской республике произнести такое.

Потом, уже после войны, Вирта написал много правильных книг, получил Сталинскую премию, построил себе большую дачу и спился. Были еще какие-то скандалы по женской части. Это все его окончательно доконало. Но в моей памяти он остался человеком, который сначала застыл от опасного вопроса, уставился взглядом в пол и – не захотел, не посмел солгать.

Григорий работал бухгалтером в швейном ателье мужской гражданской и военной одежды на бульваре Райниса, 11, принадлежавшем Гутману Либесману. Хозяин, Либесман, был старый человек, начавший дело еще при царе и обретший большую популярность; его имя можно встретить даже на страницах латышской прозы, скажем, в книгах Роберта Селиса. Все генералы Латвийской армии шили у него свои мундиры, ибо когда-то, еще при царе в его же мастерской шили свою юнкерскую и первую офицерскую форму. Причем Либесман никогда не отказывал юношам из Рижской военной школы в кредите. Поэтому в случае нужды он мог взять телефонную трубку и позвонить генералу Балодису, военному министру, которого по русскому обычаю называл по имени-отчеству.

Но столь возвышенная служба не мешала моему брату быть коммунистом-подпольщиком. Благодаря ему, я тоже рано, в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, когда еще живы были родители, вступил в подпольную организацию. До 1938 года работал в комсомольском подполье, но это больше походило на детскую игру в тайную организацию. Мы собирались, говорили о политике, читали что-то из ленинских работ, из брошюр Сталина, притом не понимая толком ничего из того, что происходило в Советском Союзе. В этих кружках занимались, грубо говоря, болтовней. Потом, столкнувшись с советской действительностью, мы поняли, что были по- детски наивны. Но это время интеллектуально не прошло для меня бесследно. Я пытался мыслить в марксистских категориях, – теоретически в марксизме как методе исследования есть смысл. Годы подполья бесспорно повлияли и на формирование моего характера.

Я упоминал уже, что мой выбор – участие в подпольной работе – никак не был связан с семейной традицией. Отец к тому времени вообще ничего не понимал и фактически оказался вне реальной жизни. Мать однажды вечером, когда мы остались вдвоем, вдруг спросила: «Ты что, тоже ввязался в подполье?». «Да», – отвечал я. «Ну вот. То я боялась за одного сына, теперь надо бояться за двоих. Ты уверен, что это твое собственное решение, что ты не подражаешь кому-то?» – «Мне кажется, я все обдумал». – «Ну, если ты сам выбрал свой путь, иди, не смею возражать. Только учти, мальчик мой, легко не будет, и тебя ждет немало разочарований».

Действуя в подполье рядом с братом, я приобретал и политический опыт. Там я познакомился с двумя интересными людьми. Жанис Спуре – секретарь компартии Латвии – был личностью сложной. Он проживал легально на квартире у портного-еврея. Спуре ожидало бы большое будущее, если бы он не был пьяницей. Однажды я был у него дома, на обед подали утку. Помню, Спуре воскликнул по-русски: «Утка любит плавать!» и с этими словами осушил целый стакан водки… Вторым был Петерис Курлис, первый секретарь подпольной комсомольской организации и в то же время агент Политуправления Латвии в коммунистическом подполье (о чем, конечно, тогда никто не догадывался). В 1941 году он был осужден и через год умер в лагере. Мне он не нравился с самого начала, глаза у него были какие-то бегающие. Брат, правда, ничего такого не почувствовал.

Когда в 1938 году провалилась подпольная типография газеты Cīņa [52] Cīņa – газета Коммунистической партии Латвии, основана в 1904 году. До 1909 года выходила нелегально, затем издавалась за рубежом. В Латвийской Республике газета была запрещена, однако продолжала выходить нелегально. на улице Индрану, Жанис Спуре поручил моему брату возобновить ее. Григорий мобилизовал несколько человек, в том числе и меня. С осени 1939 года я регулярно работал в типографии сколько- то раз в неделю. Это был нелегкий физический труд – рукоятку печатной машины надо было крутить руками. Потом готовую продукцию прятали на мне, под пальто, и у нас дома я передавал ее Спуре и Курлису. Мне исполнилось девятнадцать, и, как заметил мой брат, я изменился, посерьезнел – а еще недавно выглядел совсем мальчишкой. В подпольной типографии я проработал до апреля 1940 года, когда ее опять засекли, а брата арестовали.

Когда умерли родители и я бросил школу, пришлось искать работу. Устроился помощником фотографа. Фотолаборатория находилась на улице Бривибас, в большом доме между улицами Гертрудес и Стабу. В глубине двора была частная гимназия Миллера и фирма «Калифакс», где по заказу изготавливали радиоаппараты желаемого размера – тогда была такая мода.

Я научился всему, что требовалось в фотолаборатории – работать при зеленом свете, при красном, в темноте, все надо было знать и уметь. Однажды мастер предложил пойти с ним вместе фотографировать некую вечеринку и пообещал дополнительную плату – 30 сантимов за час. Ого! Я получал у него вообще-то 30 латов в месяц, совсем небольшие деньги. Голодать мне, правда, не приходилось – я жил в семье брата. Итак, пошли мы на тот «бал». Там я должен был прежде всего найти штепсель, подключиться и держать 500-ваттовый юпитер так, чтобы фотографируемая персона или группа была как следует освещена.

Мне это показалось интересным – увидел массу разнообразных типов. Красивых и некрасивых женщин, самых разных мужчин, к тому же за восемь часов заработал два лата сорок сантимов. Для меня – целое богатство.

После этого я не раз сопровождал того или иного мастера, среди фотографов даже получил известность как человек, свободно владеющий тремя местными языками, – в Риге это всегда было не лишне; кроме того, с иностранцами я мог объясниться в случае надобности и по-английски. К тому же у меня, как тогда говорилось, «были манеры».

Были три мастера, охотно бравшие меня с собой. Латыш Раке, если нужно, легко превращавшийся в немца. Еврей Кац, однажды получивший даже за свои снимки премию прославленной фирмы Leica. Владимир, наполовину поляк, наполовину русский – в польском обществе его называли как-то иначе. Объектом наших фотографий теперь была вся Рига и все слои общества, в результате я увидел и узнал город таким многоликим, многообразным в своих проявлениях, как, должно быть, немногие.