Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

Мы сами выбираем место для могилы, избрав для нее подножие огромной финской сосны. Копая поочередно, мы, закончив свою горестную работу, застилаем яму хвоей и, постояв несколько минут в скорбном молчании над трупом убитого товарища, осторожно опускаем его на дно могилы. После этого бросаем в нее по горсти чужой финской земли и засыпаем могилу. Одинокий печальный холмик мы старательно обкладываем камнем. Набравшись смелости, Павло просит конвойных разрешить команде обозначить могилу. В знак согласия те равнодушно машут руками и продолжают прерванный меж собою разговор. Недолго думая, Полковник стесывает кору столетней сосны и, вытащив утаиваемый самодельный складень, начинает старательно вырезать простую и бесхитростную надпись, текст которой составили всей командой. Вскоре на свежем затесе дерева появляются незатейливые и корявые строки:

— Кажись, ничего? А? Как считаете, мужики? — критически оценивая проделанное, допытывается Полковник.

Только покончив с погребением, мы вспоминаем об истинном виновнике непоправимой утраты и замечаем стоящего поодаль Жилина.

— Добился своего? — подходит к нему Полковник. — Сгубил-таки человека, мизинца которого не стоишь! На костях товарищей свое благополучие надумал строить, гадюка!

— Да при чем тут я? — пряча глаза, оправдывается Козьма. — Кто виноват, что его немцы невзлюбили?

— Молчи, змея! Не обманешь теперь никого! Еще оправдывается, зараза! — с трудом сдерживаясь, шипит Полковник и, откашлявшись, неожиданно плюет Жилину в лицо густым и вязким плевком.

Страшась нашего гнева, Козьма безропотно сносит оскорбление и молча обтирает затепленное плевком лицо.

— Напрасно стараешься, Иуда! Всего содеянного тобой теперь тебе до смерти не стереть будет, — бросает, отходя, Полковник.

К нам подходит один из конвоиров.

— Фертиг? [60] Закончили? — спрашивает он нас.

— Я, я, гер вахман, фертиг! — отвечает за всех Полковник. — Нох айн момент! [61] Да, да, господин вахман, закончили! Еще один момент!

Постояв с минуту над сиротливой могилой, мы спускаемся вниз, в выемку.

На обратном пути мы тяжело переживаем трагическую кончину своего товарища. Глубокая скорбь о нем умножается нашими воспоминаниями об Андрее. Его мученическая гибель рассматривается нами в сопоставлении с нашим собственным будущим, приоткрыть завесу над которым и предугадать свою судьбу мы тщетно пытаемся. Что сулит оно нам? Можем ли мы быть уверены, что завтрашний день не унесет с собой и нас? Дальше этого наши мысли не идут.

В глубоком молчании мы прибываем на лагерную остановку, разгружаемся и, влитые в общую колонну, следуем к лагерю. В колонне догадываются о чрезвычайном событии в нашей команде, но, видя наши усталые и удрученные лица, не отваживаются досаждать нам вопросами. В таком состоянии, полные тягостного молчания, прибываем мы в лагерь.

Отбыв поверку, мы поспешно расходимся по палаткам. У входа меня останавливает дядя Вася.

— Что это там у вас стряслось? — спрашивает он, загораживая мне дорогу. — Словно пришибленные все. А ну, выкладывай давай!

Мне ли не знать о его привязанности к Андрею? И слова не идут у меня с языка. Полный растерянности, я молчу, не зная, как сообщить ему тягостную новость.

— Тебя спрашивают! Чего молчишь? — настойчиво трясет меня дядя Вася, крепко схватив за руки.

— Андрея похоронили… — отвечаю наконец я, не выдержав, и чувствую неожиданный прилив слез.

Рослый шахтер, вздрогнув всем телом, съеживается, будто от удара, и, выпустив меня из рук, весь как бы оседает в росте.

— А-а-а? — словно ослышавшись, переспрашивает он.

— Андрея, говорю, похоронили… — повторяю сказанное я.

— К-а-а-к похоронили? — заикаясь, недоумевает он. — Чего треплешься? Спятил, что ли?

С трудом сдерживая рыдания, я передаю ему обстоятельства смерти Андрея, выставляя при этом Козьму главным виновником гибели товарища. Лицо шахтера мрачнеет и наливается злобой.

— Ну, гад! Что вы его придушить не можете? — скрежещет он в гневе зубами.

— Да разве с таким быком справишься? Сам знаешь, какие у нас силы.

Шахтер молчит, что-то старательно обдумывая. Перед уходом он многозначительно бросает:

— Ничего! Что-нибудь придумаем!.. Оставлять этого так нельзя, и надо сделать это уроком для других. Чтоб неповадно было!

После его ухода я собрался было войти в палатку, когда, оглянувшись назад, замечаю, что кругом группами толпятся люди. Во всем лагере, во всех палатках оживленно обсуждаются события дня. Всюду слышится упоминание имен Осокина и Жилина. Если имя первого произносится с душевной теплотой, участием и сожалением, то имя Козьмы повсеместно поминается с неподдельной и нескрываемой злобой. Обычная до этого неприязнь к немецкому холую переросла в явную, ничем не прикрытую общую ненависть, которая не сулит ему ничего хорошего. Не без удивления я замечаю, что ни одна еще смерть до этого не волновала и не будоражила нас так, как гибель Андрея, ни одна из жертв плена не приобретала подобного участия, сожаления и такой огласки, никто из замученных немцами не объединял так разнородной лагерной массы в ее тяжкой участи, в единстве чувств и действий, в ее всеобщей ненависти.

И вечером, потрясенная происшедшими событиями, пятая палатка долго не может успокоиться. То там, то тут в ней не стихает взволнованный шепот ее обитателей. С языка у всех по-прежнему не сходит имя Осокина. Упоминать при этом о Жилине избегают. Его сторонятся, словно прокаженного. Козьме явно не по себе, но он делает вид, что не замечает всеобщего отчуждения. Он тщетно пытается показать, что занят каким-то делом, что-то насвистывая с показным равнодушием, но не выдержав, распластывается на нарах и, накрывшись одеялом, прикидывается спящим. Однако нас трудно убедить в этом. По его сдержанному дыханию видно, что он только делает вид, что спит. Мы без труда разгадываем его уловку. Чутко прислушиваясь ко всему происходящему в палатке, к нашим разговорам о нем, он пытается предугадать, во что же выльется всеобщая ненависть к нему и какую угрозу для него она таит?

— Хитрый гад! Хочет показать, что ничего особенного не случилось и что никакой вины его во всем этом нет. Я не я, и лошадь не моя. Да только нас не проведешь — насквозь всего видим! — шипит Полковник.

— Даром ему эта кровь не пройдет! — хрипит в темноте Колдун. — Ничем не смоет! Сколь за счет других ни спасайся, от своей судьбы все равно никуда не уйдешь!