Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

Неожиданно дверь в палатку распахивается, и в ее проеме возникает Гришка-полицай.

— Жилин! — с порога объявляет он. — Последнюю ночь здесь ночуешь. Завтра после работы в баню и со всеми шмотками к нам в палатку. Ясно?

— Ясно, Григорий Ермолаич! — с готовностью отвечает Козьма, провожая преданными собачьими глазами своего покровителя. Самообладание тотчас же возвращается к нему, и, осознав, что в нашем враждебном к нему обществе он находится последнюю ночь и что завтра ничем не будет с нами связан, он, воспрянув духом, облегченно вздыхает и уже спокойно укладывается спать.

— Заслужил, выходит, отличие, — не унимается Колдун. — Теперь нашего брата пороть почнет.

Долго в этот вечер не смолкают наши разговоры, объединившие нас в общей любви, сочувствии и ненависти. Наконец усталость берет свое, и один за другим все расползаются по своим местам. Я буквально не нахожу себе покоя, ощущая пустоту прежде занимаемого рядом Осокиным места. Это мое состояние не остается незамеченным палаткой.

— Овдовел, выходит. Одному-то теперь и непривычно будет, — сочувственно подмечает Папа Римский.

— А теперь перебирайся-ка ты ко мне, — зовет Яшка, — вдвоем все веселяя будет.

— Располагайся со мной рядом, — приглашает в свою очередь Полковник. — Места-то хватит.

Сон не идет ко мне, и я в одиночестве остаюсь у огня. Все остальные давно спят, и тишину палатки нарушают только тяжкое дыхание спящих, сонные выкрики да стоны. Потрясенный гибелью Андрея, я вторично переживаю кошмарные события дня. Неотвязная сцена преднамеренного и открытого убийства здоровыми вооруженными людьми беззащитного и тщедушного человека настолько омерзительна и гнусна, что ее никакой кислотой не вытравить из памяти.

Что же все-таки, собственно говоря, произошло? Казалось бы, ничего особенного в условиях плена. Не стало всего-то одного Доходяги — моего напарника по нарам и по работе. Смерть не первая и не последняя в нашей жизни. Но отчего же так тяжело на душе? Место Андрея на нарах теперь сиротливо пустует, и эта горькая пустота ощущается сейчас в палатке на всем. Он как-то рассказывал о своих родных. Они, наверное, не оставляют надежды увидеть его живым и невредимым. Напрасны их ожидания! Неодолимая пропасть легла между ними и Андреем. Уже не вернуться ему к родным, также как им не отыскать его могилы, затерянной на чужой земле, а виновник его смерти жив и благоденствует на чужбине. Этот Иуда так и останется безнаказанным, он будет таким же тупым и равнодушным ко всему, что не затрагивает его корыстных интересов, кровь товарища не мучает его… И кто знает, остановится ли он на этом, не изберет ли новую очередную жертву, не предаст ли также и всех остальных? Похоже, на этом свете отсутствует возмездие, коли земля не разверзнется под этим ублюдком и не поглотит его в своих недрах.

Предавшись этим тягостным раздумьям, я не замечаю, как догорает печка, и, только обнаружив это, остервенело напихиваю ее дровами. Раскаленные угли отбрасывают красные блики, которые двигаются и пляшут на стенах и потолке. Прикрыв дверцы, я снова остаюсь в полутьме и отдаюсь прежним размышлениям. Осторожный скрип двери, и струя холодного воздуха выводит меня из оцепенения. Несколько человек заходят в палатку и, подойдя к печке, простирают к ней обескровленные и закоченевшие от холода руки. Один из них молча наклоняется ко мне, пытаясь признать сидящего. К своему удивлению, я узнаю в нем дядю Васю.

— Чего не спишь? — спрашивает он с участием. — Давно бы пора…

— Рад бы! Да разве уснешь после такого-то?.. — отвечаю я.

И дядя Вася, и пришедшие с ним мнутся, словно чувствуют себя неловко от того, что застали меня бодрствующим. Тянутся долгие минуты неловкого молчания.

— Жила на старом месте спит? — нарушает молчание шахтер шепотом.

— Все там же! Куда он денется? — показываю я пальцем на распростертое в глубоком крепком сне мощное и здоровое тело Козьмы.

Пришельцы начинают о чем-то сторожко шептаться. До меня доносятся обрывки их разговора.

— Надо было хоть пару одеял прихватить…

— Еще чего?! Не хватало еще свои пачкать об это дерьмо!

На некоторое время они умолкают, и в палатке воцаряется томительная глухая тишина.

— Шел бы ты спать! — с неожиданной досадой вдруг предлагает мне дядя Вася. — И нам будет спокойней, и для тебя лучше.

В голосе его звучит явное раздражение. Внезапная догадка осеняет меня и открывает глаза на все происходящее. Я постигаю, наконец, причину их столь позднего появления и их необычный интерес к месту, где спит Козьма, и разговор об одеялах, и недовольство моим ночным бдением.

— Да и надо, пожалуй. Засиделся сегодня, — стараясь быть равнодушным, соглашаюсь я и, пошуровав в печке, молча лезу в свое логово на нарах.

Добравшись до места, я поспешно стягиваю с себя ветхую одежду и, с головой накрывшись шинелью, рваным одеялом, совсем как вечером Козьма, стихаю, притворяясь уснувшим. А о сне нечего и думать! Сознание, что вот сейчас должно осуществиться заслуженное возмездие и мне суждено стать невольным очевидцем его, лишает меня покоя. Затаив дыхание, но не в силах сдержать бешеных ударов сердца, я чутко прислушиваюсь ко всему происходящему. В палатке некоторое время длится тревожная тишина. Потом до меня доносится еле слышный шепот шахтера:

— Начнем, пожалуй! Самое время сейчас. Взялись — кончать надо!

— Ведь этот-то не спит еще! — сторожится кто-то из них, явно намекая на меня.

— Да этот-то — могила! Из него ничего и щипцами не вытянешь, ручаюсь за него.

Они некоторое время перешептываются между собой, потом внезапно смолкают, и я слышу, как все разом устремляются к Жилину. На несколько мгновений в палатке водворяется настороженная тишина, после которой до меня доносится зловещая возня на нарах, тяжкое глухое сопение, прерываемое каким-то невнятным мычанием, и противные тупые удары голых ног о деревянную лежанку. Все это длится несколько коротких минут, но мне кажется, что минуты эти тянутся целую вечность. Наконец все стихает.

— Вот и все! — слышу я приглушенный и явно взволнованный голос шахтера. — Стоило сомневаться! И комар носа не подточит! Пошли! Теперь и соснуть можно.

Проходя мимо, он нагибается надо мной и, догадываясь, что я отнюдь не сплю, шепчет:

— А ты спал, ничего не видел, не слышал и ничего не знаешь.

— Свершилось! — решаю я. — Значит, есть все-таки и на этом свете праведный суд и справедливость!

День начинается для нас прежним порядком, но сегодня не чувствуется обычного утреннего оживления. Тягостное уныние царит в палатке, и каждому из нас понятно, что причиной тому вчерашняя гибель нашего товарища. Только сейчас мы по-настоящему постигаем всю пустоту, вызванную отсутствием Андрея. Чувство утраты настолько сильно, что даже Павло-Радио хранит упорное молчание. С самого подъема он не произносит ни единого слова.