Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

— Лешка! — кричим мы ему. — Иди в строй, а то еще попадет!

Появление конвоя, который мы ожидаем в полном молчании, отвлекает наше внимание, поскольку на горьком опыте знаем, что малейшее нарушение тишины и строевого порядка неминуемо приведет к зверским побоям. Гробовая тишина плаца внезапно нарушается новой выходкой Лешки. Выждав, когда в ворота пройдет последний конвоир и на какой-то миг они остаются открытыми, он пулей вылетает из своего убежища и кидается к раскрытым воротам.

— Куда? — вопит растерявшийся полицай. — Стой, тебе говорят!

Встревоженные шумом и необычным поступком пленного, немцы хватаются за оружие и бегут за нарушителем порядка.

— Лешка, вернись! — не выдержав, пытаемся мы остановить товарища. — Смотри, пристрелят сейчас! Вернись, тебе говорят!

Его настигают уже в воротах и с остервенением избивают.

— Кто такой? — допрашивает полицай. — Что это с ним? Фортель такой выкинуть — додуматься надо!

Пытаясь облегчить участь товарища, мы вступаем в переговоры с полицаем и объясняем ему поведение и поступок Лешки.

— Замкнуть бы его в палатке надо, — предлагает Яшка. — Черт-те что еще выкинуть может! Известное дело — тронутый. С него много не спросишь.

— Ничего! Мозги мы мигом вправим, — утверждает полицай. — Быстро в себя придет.

Совет Яшки не пропадает зря. Следуя ему, несколько полицаев волокут несчастного Лешку к палатке. Безумие сделало это жалкое и тщедушное существо необычно сильным, и здоровые, раздобревшие на немецких харчах верзилы на этот раз с трудом управляются с ним. Конца этой сцены нам досмотреть не удается. Раздается команда, и, повинуясь ей, мы покидаем лагерь. Не успеваем мы выйти за ворота, как новое, еще более ошеломляющее зрелище приковывает наше внимание и окончательно нас потрясает. Привлеченные необычным шумом, поднявшимся в опустевшем лагере, немцы останавливают колонну и с тревогой прислушиваются к происходящему. Это Лешке, оказывается, удалось вырваться от полицаев.

— И я, и я пойду к финнам! — в исступлении кричит он, мчась к воротам.

Перехваченный на полпути, он круто меняет направление и кидается к проволоке. Не в силах ничем помочь, затаив дыхание, мы с тревогой наблюдаем за его действиями.

— Все равно уйду! — надрываясь от крика, грозится Лешка. — Не берете с собой — сам уйду!

Все происшедшее вслед за этим заставило содрогнуться не только нас, но даже безучастных к чужим страданиям немцев. Не успеваем мы опомниться, как одним прыжком Лешка преодолевает запретную песочную полосу и хватается за проволоку. Растерявшийся лагерный часовой вскидывает автомат и почти в упор выпускает по нему длинную очередь. Простроченное пулями безжизненное тело Лешки, словно мешок, повисает на колючей проволоке.

— Все! — мрачно заключает Полковник. — Вот вам и весь Лешка! Прощай, дружище!

— За полмесяца двоих не стало, — замечает Колдун. — Ежли и дальше так пойдет, то вскоре, гляди, ни одного из нас не останется.

— Марш! — вопят опомнившиеся немцы.

Вечером ничто не напоминает нам об утреннем происшествии. Обвисшая было проволока вновь натянута, как струна, засыпана песком кровь, оставленная Лешкой на запретной полосе, все также невозмутимо расхаживает за проволокой флегматичный скучающий постовой. Лишь ставшая просторней палатка да осиротевшее тряпье Лешки безмолвно свидетельствуют об утрате еще одного нашего товарища. С его смертью, такой бессмысленной и нелепой, из девяти человек, всегда прежде державшихся вместе, нас осталось пятеро.

— Конец один, — задумывается о будущем каждый. — От смерти не убежишь. Сегодня вот Лешку сволокли в могилу — завтра меня потащат.

— Дождались, называется, весны, — высказывает общую мысль Полковник и с укоризной сетует: — Эх, ребята, ребята! Крепились столько, такую зиму выдержали, а пришло тепло, и уговор свой забыли, духом пали, в тоску ударились и мрем, что мухи, Нам, пленным, выходит, и весна не в радость.

К нашей досаде, прокладка дороги подходит к концу: заканчиваются все черновые работы, свертываются разработки карьеров, достраиваются последние мосты, подсыпается и растет насыпь. Еще несколько недель — и дорога будет достроена, а конца войны так и не видно. Обозленные неудачами на фронтах, немцы лихорадочно спешат закончить дорогу и с каждым днем становятся все требовательней и злее. С наступлением белых ночей они ввели две смены, и теперь мы работаем даже по ночам. На трассе немцы не дают нам разогнуться, а самую незначительную передышку расценивают не иначе как явный саботаж, за который, не задумываясь, пристреливают на месте.

— Достраивают-таки, проклятые! — досадует Полковник. — Видно, не выполнить нам наказ Андрея. Будь сейчас живым, он бы от своей пайки отказался и сна лишился.

Упоминание об Осокине заставляет нас вспомнить все, что говорилось некогда им о дороге, о его страстном желании помешать гитлеровцам воспользоваться ею и его дерзком предложении растянуть прокладку пути до прихода сюда наших войск. Не забыли мы о своем тайном решении после его смерти сделать все возможное, чтобы сорвать планы немцев помочь фронту вводом новой магистрали, затянуть окончание строительства дороги любыми мерами, чтобы это нам ни стоило.

— Выходит, не суждено нам сдержать обещание выстроить дорогу для своих, — уныло размышляем мы. — Все-таки не наши, а гитлеровские поезда пойдут по проложенной по нашим трупам дороге. Поезда с оружием, боеприпасами и солдатами пойдут туда, где решается судьба народов, людей и, следовательно, наша.

Наперекор нам дорога достраивается, и контуры будущей магистрали с каждым днем очерчиваются все ясней, все отчетливей становится профиль нового пути, проложенного среди болот, лесов и камней. Ее тщательно готовят к открытию, к движению по ней первых чужих поездов, и для нас становится очевидным, что задержать рождение новой магистрали нам, несмотря ни на что, уже не удастся.

— Ну, что же, — пытаемся мы оправдать себя, — все, что было в наших силах, мы все-таки сделали. Большего от нас и требовать нельзя. Мы заплатили за это своим здоровьем, кровью и множеством загубленных жизней.

Но как ни успокаиваем мы себя, сомнения, однако, не покидают нас.

— А все ли нами сделано? Нет ли еще других способов сорвать открытие этой проклятой дороги? — терзаем мы себя вопросами. — Может быть, еще можно задержать поток военных грузов, который вскоре потянется к фронту? Быть может, еще не все нами продумано? Быть может, мы еще не все учли и заслуги наши не столь уж велики и даже совсем ничтожны?

Нет ничего отвратительнее, чем осуществление ненавистной для нас затеи. Нет ничего мучительней и глупей положения, когда против желания работаешь на заклятого врага и притом бессилен что-либо сделать. Ничто не может привести в большее отчаяние, чем осознание своего бессилия. Все эти дни мы не можем найти себе покоя и переживаем мучительные душевные страдания.