Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

Не успев привыкнуть к известиям о Сталинградском побоище, спустя чуть более полугода, мы разнюхиваем о гигантской и победно-решающей битве под Орлом и Курском, а вскоре — и о высадке англо-американцев в Италии, ее капитуляции и объявлении ею войны своему же бывшему союзнику — фашистской Германии.

— Повело, значит! На бедного Макара все шишки валятся, — злорадствует Павло. — Вот-те и ось Берлин — Рим — Токио. Лопнула-таки середка — одни концы остались.

Радость наша неописуема и безгранична, но она омрачена тем, что сведения, добытые нами, касаются самых отдаленных участков на фронтах военных действий с фашистами — где-то там в Италии и других местах, а вот о Карельском фронте, близость которого нами особенно ощутима, мы знаем меньше всего. Неподвижность и мертвая тишина на Севере вызывают недоумение и приводят нас к невольным горьким и печальным размышлениям.

— Пока там кончится все, немцы нас перебьют здесь всех, — досадуем мы.

И не удивительно, что поистине ошеломляющее впечатление произвели на всех докатившиеся наконец-то до нас вести о надвинувшихся последних событиях. Их приносит нам все тот же дядя Вася.

— Ну, мужики! Параши принес такие, что без закурки их и открывать не стану, — не успев еще войти, с порога бросает он.

— Давай, давай, не томи! Чего там? — нетерпеливо допытываемся мы.

— Нет! Так не пойдет! — упорствует шахтер. — Жалеете, так я могу и в другом месте разжиться. Не все такие кощеи. Палаток в лагере много.

Шутливо усмехаясь, он поворачивается в дверях, делая вид, что хочет уйти. Не выдержав, мы срываемся с мест и бесцеремонно волоком затаскиваем его на нары.

— Будешь дразниться, так и по шее можно. У нас недолго!

— Куда там! Что и говорить — на подбор богатыри! — не унимается он, скаля свои желтые прокуренные зубы. — А только без закурки ничего не выйдет. Прямо говорю!

Побежденные его упорством, мы выворачиваем карманы и всей палаткой скручиваем ему жалкую цигарку из табачной пыли, пополам с хлебными крошками и песком.

— Уж не обессудь! Чем богаты! Сам знаешь, какой у нас табак, — оправдываемся мы, пытаясь умилостивить его.

— Да ладно уж! Что с вас, голодранцев, возьмешь? — снисходительно принимает он наше приношение. — И на этом спасибо!

Затянувшись цигаркой, дядя Вася, захлебываясь и кашляя от чада, выкладывает известие о высадке англо-американских войск в Нормандии и долгожданном открытии второго фронта.

— Ну, держись теперь, немцы! Взялись-таки за ум союзники! Но это еще не все. На десерт я вам приготовил нечто еще более приятное. Не знаю вот только, сразу докладывать или подождать еще, чтоб подготовились?

— Да будет тебе головы-то морочить! Давным-давно уж ко всему готовы.

— Ну, коли так, то довожу до вашего сведения, что наши войска начали наступление на Карельском перешейке и в Южной Карелии, уже овладели Выборгом и сейчас ведут наступление на Петрозаводском и Свирском направлениях. Устраивают вас этакие новости?

Вместо ответа мы воем от восторга и от радости устраиваем на нем кучу малу. Новости о желанном начале военных действий на Карельском перешейке под Выборгом и в самой Карелии под Петрозаводском делают нас почти невменяемыми. Это уже не где-то там — в далеком далеке, это уже почти что рядом и вселяет самые радужные надежды.

— Дошла-таки молитва до бога, — заключает Яшка. — Авось и до нас что докатится.

— Это не твоя ли уж молитва-то дошла? — ехидничает Павло. — Не слыхал я что-то, чтоб колдуны молились. Даже в диковинку мне это!

— А хошь бы и моя! О молитве это к слову пришлось. А что о колдунах, которые молятся, так хошь вы меня и Колдуном кличете, а я отцом-матерью, по русскому обычаю, тоже крещен был. Стало быть, как и ты, тоже православный, а ни какой другой.

Вскоре дядя Вася принес нам очередную новость, причем более ошеломляющую, чем предыдущая.

— Теперь скоро, мужики! — ворвавшись в палатку, и уже без вымогательства, огорошивает он нас. — Наши потребовали от финнов разрыва отношений с Германией и вывода всех ее войск из Финляндии в самый кратчайший срок. Вот как все оборачивается!

— И откуда это ты выскребываешь все? — удивляется Яшка. — Об этом, гляди, так и немцы не все ведают, не то шта наш брат пленный. Чудно-таки, право!

— А об этом, мил друг, не спрашивай, — хитро усмехаясь, отвечает шахтер. — Мало тебе новостей, так ты еще другого захотел. Говори спасибо за этакую парашу. А что достаю, как и откуда, об этом и знать не обязательно. Так-то вот, милый!

— Да это оно так! А только любопытно все ж таки, откуль што у тя берется? Сорока што ль, в самом деле, на хвосте приносит, аль еще кто?

— Нашел чем интересоваться, — охлаждает Яшкино любопытство Полковник. — Люди хорошим вестям радуются, а тебя не они интересуют, а то, как и откуда они берутся.

Радость и ликование наши в самом деле безграничны. Лихорадочная же суетливость немцев выдает их беспокойство и все более утверждает нас в надеждах на скорое освобождение. По озабоченным лицам фашистов нетрудно догадаться, что они крайне встревожены создавшейся обстановкой и что слухи, дошедшие до нас, небезосновательны. Со злорадством мы наблюдаем, как, спеша покончить с дорогой, они назначают все новые сроки, которые, наперекор им, неизменно срываются.

— Так оно, пожалуй, и будет, как Андрей предсказывал, — припоминает Павло. — Дорогу они откроют, а поезда по ней наши пойдут. К тому идет. Зря стараются.

Вторичное открытие дороги встречено немцами без прежнего ликования. Им и самим не верилось, что все будет в порядке. Опасения их на этот раз оказались напрасными. Ожидаемый поезд прошел благополучно, но, к нашему крайнему изумлению, вместо следования на фронт он прибыл с позиций, направляясь в тыл. Появление его с другой стороны произвело смятение в немцах. До отказа набитый покалеченными машинами, разбитыми зарядными ящиками, остатками пресловутых мессершмиттов и ранеными, он произвел на всех потрясающее впечатление и красноречивей всего говорил об истинном положении дел на фронте. Созерцание его существенно укрепило нас в наших догадках.

— Тикают немцы! — убежденно решает Колдун. — Вот те крест — тикают! Не на фронт поезда идут, а с фронта. Каюк теперь фрицам!

Вслед за первым потянулись и другие поезда с фронта. Они везли самые нелепые грузы: прессованное сено, проволоку, сани, лыжи…

— Совсем помешались! — провожаем мы проходящие составы. — Верно говорится, что в панике человек за хлам хватается. Так вот и немцы. Путного ничего не везут. Грузят что попало — и давай бог ноги.

Сомнений больше не оставалось. Заговорил и ожил, наконец, Карельский фронт. От самоуверенности немцев не осталось и следа. Полная растерянность овладела ими. Работой они уже не интересуются. Неизменной остается лишь злоба к нам, пленным. По малейшему поводу теперь они, не задумываясь, пристреливают на месте, и неудачи их на фронте в первую очередь и ощутимей всего сказываются на нас. Пожалуй, никогда еще за все время плена мы не испытывали столь тяжких и невыносимых кошмарных лишений, чем сейчас. Наполовину срезанный паек, побои и истязания превратили нас едва ли не в мертвецов, одежда истлела и обратилась в лохмотья, и требуется немало усилий, чтобы содержать ее в состоянии, пригодном для носки. Оборванные и полуживые от изнеможения, мы представляем самое жалкое зрелище. Небывалая смертность приводит в изумление даже немцев, хотя отнюдь их не беспокоит. Одного за другим вырывает нас смерть, почти наполовину выкосив лагерь. Пустота, образовавшаяся в палатках, ощущается во всем, и ее ничем не заполнить. Только теперь начинаем мы осознавать, как мало все-таки нас осталось. Приходя с работы, мы не теснимся, как прежде, занимая свои места, — это излишне, когда на каждого приходится едва ли не по два места. Но, как ни тяжела действительность, мы крепимся и не поддаемся унынию. Известия извне поддерживают в нас надежду на близкий мир и скорое освобождение, и, кажется, нет тех сил, которые бы ее убили.