Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

От рисуемого обострившимся воображением кошмара меня отвлекает появление полицаев. Суетясь и сквернословя, они обегают ряды, как сторожевые овчарки овечье стадо, по несколько раз пересчитывая людей, добрая половина которых продолжает отсутствовать. Не так-то просто обнаружить их сейчас ночью и согнать в строй.

Скрипят ворота. Слышатся шаги и, словно светляки, порхают в темноте огоньки карманных фонариков. Затаив дыхание, мы ожидаем приближения немцев. Появляется комендант с переводчиком и несколькими унтерами. Их немногочисленная группа и отсутствие конвоя несколько успокаивают нас. Переводчик, переговорив с Тряпочником, объявляет:

— Ровно через час со всем барахлом все должны снова быть на этом же месте и ожидать дальнейших распоряжений. Для работы вне лагеря старшему полицаю сейчас же отобрать и выделить пятьдесят самых здоровых и сильных людей. По готовности — доложить!

Полиция тут же приступает к отбору. Охотников в набираемую команду на этот раз находится мало. Предчувствие дурного не покидает нас. Мы во всем теперь усматриваем некую ловушку.

— Под видом работ отведут подальше в лес, перестреляют и за другими вернутся, — мерещится каждому. — Оно даже и удобней так-то, молчком, да без шума и огласки. Зараз со здоровыми управятся, а со слабыми легче легкого. Это же яснее ясного!

— А я говорю — пойдешь! — ревет один из полицаев, наткнувшись на неожиданное неповиновение. — За саботаж у немцев, сам знаешь, что бывает. Так что — не дури и становись немедля в строй, покуль не поздно! По-хорошему тебе говорю.

— Не пойду! Что хочешь со мной делай, не пойду! Кому охота жизни-то лишаться!

— Ничего не пойму! — недоумевает полицай. — Боятся все чего, что ли?

— Будешь бояться! — раздаются многочисленные голоса. — Смерть-то, известно, каждому страшна, хоть и полуживому. А жизнь-то — она одна у каждого, другой-то уж не будет.

Оглушительный хохот полицая действует на всех самым отрезвляющим образом.

— Поискать таких дураков надо! — истошно ржет он, захлебываясь от хохота, и, только придя в себя, поясняет: — Та сдурили вы чи що? Яка така смирть? Оце дурни так дурни! Их грузить продукты ведут, а они о смерти балакают. Утром выезжаем всем лагерем отседова, вот грузить вагоны и требуетесь. А на погрузке, глядишь, еще и нажретесь вволю. Разумеете вы это, я вас спрашиваю?!

Озадаченный строптивец нерешительно топчется на месте. Страх владеет им, но искушение утолить вечно сосущий голод берет в нем верх, и он робко выходит из строя и занимает место в набираемой команде. Следуя его примеру, один за другим присоединяются к нему остальные. Уяснив, что ничего угрожающего нет, вылезают из своих нор и занимают места в строю и все прятавшиеся до этого.

Как ни подготовлены мы были ко всему, сообщение о выезде застало нас явно врасплох, и нам трудно примириться с мыслью о перемене места. Не так-то легко и просто расстаться с обжитыми местами, с уже ставшей привычной обстановкой, какой бы горестной она ни была. Да и кто его знает, что еще уготовано нам в дальнейшем? Быть может, все пережитое и выстраданное здесь покажется нам после благодатью. Из опыта мы знаем, что на лучшее рассчитывать не приходится.

Сборы наши невелики. Все имущество наше ограничивается жалкими обрывками одеял, ложкой с котелком, а то и просто банкой, и латаной-перелатаной одежонкой, не считая той, что на нас самих. Не проходит часа, как мы снова выстраиваемся на плацу, на этот раз в полном составе. Пересчитав нас, полицаи успокаиваются.

— Можно сидеть! С мест не расходиться! — милостиво разрешают они.

Разбившись на группы, мы располагаемся на утоптанной земле и горячо обсуждаем надвинувшиеся перемены, пытаясь предугадать свое будущее. Каково-то оно будет? Оживление у немцев по-прежнему не стихает. Они суетливо вытаскивают из палаток имущество, поспешно приводят в порядок оружие и снаряжение, упаковывают и подгоняют ранцы. Наше внимание неожиданно привлекают огромные костры за проволокой.

— Не иначе как жгут все, чтобы противнику не досталось, — догадывается Полковник. — Знаем мы это — самим доводилось. Дело, как видно, нешуточное, коли вот даже все палить начали. Поперли все-таки, выходит, живодеров, раз бежать собираются.

Когда в лагере появляются возвратившиеся с погрузки, мы обступаем их, наперебой засыпая вопросами:

— Ну, как оно там? Где были? Делали что? Что нового узнали?

— Склады от всего опорожняли да к дороге подвозили, — жадно давясь нахватанным хлебом, лаконично отвечают они. — Хлебом да продуктами несколько вагонов набили, одежи и обуви вагон набрался, да вот еще инструмента тоже.

— Обувь и одежа — это еще туда-сюда. А вот на черта им еще инструмент понадобился? — недоумевает Полковник. — Никак думают еще, что ли, где дорогу строить?

Окончательно успокоившись, мы расходимся по своим местам.

— Ясно, что это эвакуация. В этом теперь нет ни малейшего сомнения, — размышляем мы. — Покидая насиженные места, немцы попросту перегоняют куда-то пленных, и ничего пока страшного при этом нам не угрожает. По чьему-то вражьему велению мы все-таки избежали на этот раз явно подготовленной для нас ямы.

С первыми лучами солнца в лагере появляется Тряпочник. Нас выстраивают и неоднократно пересчитывают. Немцы за проволокой также выстраиваются. В походной форме, навьюченные ранцами, с прикрепленными к ним касками, они всем своим видом смахивают на вьючных ослов.

— Ишаки дрессированные! — острит Павло. — Только и отличия, что породы другой — арийской.

Подается команда к выходу. Щелкая колодками и побрякивая котелками и банками, мы трогаемся с места. Сразу же по выходе из ворот нас окружают усиленным конвоем. Оцепленные охраной, мы плетемся по знакомой нам лесной дороге, в последний раз оглядываясь на покидаемый нами лагерь.

— Сколько же все-таки в нем выстрадано, чего только не пережито, как изуродована и искалечена жизнь! — горестно думаем мы и, удрученные воспоминаниями, тщетно пытаемся отогнать тягостные думы. — Стоит о чем сожалеть да печалиться! Радоваться надо, что избавились от этих гиблых мест, из дыры этой клятой повылезли, и о том думать, что нас впереди ожидает, а не на кладбище это оглядываться. Хуже-то его все равно не будет. Может, и посветит еще нам где солнце.

Но нет, не вытравить из памяти горького осадка, и тщетны усилия избавиться от горестных воспоминаний. Заросшие травой жалкие холмики по обочинам дороги, эти безмолвные свидетели пережитой здесь трагедии, напоминают нам о суровой и жестокой действительности, об оставляемых здесь навеки товарищах.

— Как же мало осталось нас, выживших, и как много здесь этих безымянных могил! И так по всей трассе, — эта мысль буквально преследует каждого из нас. — Даже представить страшно, что здесь было и что здесь сделали с нами немцы. Такого и по гроб не забудешь!