Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

— А хрен редьки не слаще: в яму не попал, так на этапе загнешься. Они и по дороге нас немало уложат. Дай-то бог хоть половине до Норвегии дотопать.

— Да, это им не впервой — постараются.

— Эх, вот бы когда драпануть-то! — слышится голос Павло. — В самый раз теперь только и бежать. Другого такого случая может боле не представиться. Залечь где-нибудь в лесу, выждать, когда фрицы из Финляндии смоются, а опосля финнам сдаться. Они теперь обязаны нас нашим передать. Как думаешь, Полковник, правильно я говорю?

— Да что и говорить, момент самый что ни на есть подходящий. Другого такого, пожалуй, и в самом деле не дождешься, — соглашается Полковник. — Подумать об этом, во всяком случае, стоит.

А возбуждение, разбуженное шахтером, не спадает, и разговорам не видно конца.

— Откуда это все ты выуживаешь? — допытываюсь я у него.

— А сорока-то на что? Сами же когда-то заподозрили, что мне все какая-то сорока на хвосте приносит. Вот от нее всю информацию и получаю, — скалит он свои лошадиные прокуренные зубы.

— Да будет тебе! — с досадой отмахиваюсь я. — С тобой всерьез, а ты все шуточками отделываешься. Можно бы, кажись, уже и поделиться секретом.

— Так ведь когда секретами делятся, они уже перестают быть секретами, а я этого делать сейчас не вправе, особенно в нашем-то положении. Сам должен понимать, не маленький. Ты уж понапрасну-то не обижайся.

— Да ладно уж, черт с тобой! Не говоришь — не очень-то и надо! — отступаюсь я от него. — В конце концов, не в этом суть. Важно не где и как, а что выудил. А выуживаешь ты, признаться, далеко не пескарей. За такие уловы даже награждать бы следовало.

— То-то вот и оно!

Переночевав в пустующем лагере для военнопленных, эвакуированных до нас, мы чуть свет получаем паек и, к немалому нашему удивлению, по паре одеял и по три комплекта латаного обмундирования. Скудный паек мы сразу поспешно и жадно уничтожаем, с обмундированием же и одеялами, этой непредвиденной и обременительной в пути поклажей, навязанной нам, как разъяснил переводчик, «для транспортировки», долго и нехотя возимся.

— Дождались «обновки»! — ворчит Колдун. — Зимой не то что обуть-одеть, остатные портки стягали, а теперь вот силом пихают. Не хошь да бери!

Немецкая скаредность надолго останется в нашей памяти. О ней зримо свидетельствуют наши гниющие пальцы и трупные пятна пролежней, и мы с содроганием вспоминаем о зимних бедствиях. В сквозящих отрепьях и развалившихся колодках, едва не на босу ногу, мы, что ни день, обмораживались на свирепых ледяных ветрах и месяцами валялись на голых нарах. Теперь, когда все это уже позади, а одежда и обувь на время несколько утратили прежнее значение и даже стали некой обузой, нас, словно в насмешку, заваливают ими. Бранясь и негодуя, мы заканчиваем наконец упаковку увесистых кладей и критически осматриваем их. Результаты осмотра нас окончательно добивают.

— Хм! Так себе ноша, — многозначительно хмыкает Павло. — Маловата бы словно. Еще бы с пудик — в самый раз была.

— У немца за этим не станет, — накаркивает Яшка, — добавит и еще на погибель нашу. Теперь бы впору и остальное кинуть, не то что лишней кладью обзаводиться. Многих она по дороге свалит.

Неудовольствие наше возрастает, когда час спустя нас оделяют еще и трехдневным сухим пайком, со строжайшим запретом расходовать его сразу. Обладание тройной порцией хлеба делает нас едва ли не самыми несчастными людьми на свете. Надо быть поистине железным, чтобы, будучи голодным и располагая неприкосновенным запасом, выдержать искушение и не прикоснуться к нему. Соблазн столь велик, что после долгих колебаний и опасения понести кару и трое суток оставаться без еды мы один за другим расползаемся по укромным углам и пытаемся обмануть себя, общипывая корки. Эта уловка увеличивает желание покончить с хлебом, и, махнув на все рукой, мы в один присест уничтожаем его весь, следуя укоренившемуся правилу наесться хоть раз да досыта и подбадривая себя сомнительной истиной, что будет день — будет и пища. Наша невоздержанность не проходит нам даром. Терзаемые ею, мы для успокоения совести опрашиваем один другого:

— Ну, как с хлебом? Цел еще?

Получив отрицательный ответ, утешаем себя:

— Все-таки не я один. У других с хлебом тоже не лучше. Отвечать и голодать в дороге, выходит, не мне одному придется.

В поисках единомышленников я подхожу к Яшке.

— Да нешто его уберегешь! — сокрушенно отвечает он на вопрос о хлебе. — Нашли тоже кому харчи вперед давать. В дороге-то одна поклажа половину положит, а голод теперь и остальных доканает.

— Сам-то думаешь дотянуть? — киваю я на его распухшую котому. — Нелегко с такой-то ношей будет.

— Поползу как-нибудь. Куды денешься? Ходули бы вот не отказали — припухать, замечаю, стали.

На ноги жалуется не только он. Еще хуже с ними у Папы Римского. Чудовищно распухшие, они лишают его всякой возможности передвигаться, и ходит он через силу, переваливаясь, словно селезень. Трудно даже представить, что с такими отеками можно преодолеть расстояние до Норвегии. С явным сомнением присматриваемся мы к обоим.

— Не сдюжить вам, подведут вас ноги! — высказываем мы вслух свои опасения.

— Поживем еще — рано хороните! — петушится Колдун. — Поутру я вшей во сне видел, а вошь — она завсегда к суетне снится. Через это, значит, должны мы в живых остаться, не иначе.

Неожиданный и столь несвойственный ему оптимизм никак не вяжется с нашим обычным о нем представлением и вызывает всеобщее недоумение.

— Ну, знать, война кончится! — встряхивается приунывший было Папа.

На наших глазах немцы начинают сжигать оставшееся имущество. В огромные костры они стаскивают все, что не в силах с собой взять. Белье и одеяла, неношеное обмундирование и добротный инвентарь, книги и ворохи чистой и исписанной бумаги — все это летит в пламя и, безжалостно пожираемое огнем, тотчас же превращается в летучий пепел. Стоя перед проволокой, мы наблюдаем за картиной уничтожения и делимся своими впечатлениями.

— Эх, сколько же, мужики, добра пропадает, подумать страшно! — с сожалением качает головой Яшка. — Да путное все жгут! Нас вот дерьмом завалили, а добро палят. Знать, здорово же их жмут, коль последнего ума лишились.

Покончив с имуществом, немцы решают заняться нами. Нас выстраивают и, неоднократно пересчитав, выводят за ворота, награждая при выходе кого парой кирок, кого увесистым ломом или двумя-тремя лопатами. Припомнив недавний разговор, Яшка с нескрываемым ехидством подталкивает Павло:

— Вот и добавили — горевал больно. По тебе теперь ноша будет.

— А инструментом-то не зря награждают. Теперь-то уж ясно, что решили использовать нас еще где-то на работах, потому вот и не прикончили тогда за баней, — делает вывод Полковник.