Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

Мы оба долго не можем опомниться и, только оставив позади мост, приходим в себя и полностью осознаем значение и смысл всего случившегося.

— Не засыпались бы!.. — с тревогой оглядываюсь я назад, наблюдая за происходящим на мосту. — На грех-то заглянут немцы под настил, и крышка ребятам — тут же прихлопнут.

Когда хвост колонны, благополучно миновав мост, сползает с него на дорогу, мы приходим в неистовый восторг.

— Ушли! — радостно бьет меня по плечу дядя Вася. — Вот-те хрен с цибулей — ушли! Ай, молодцы, ай да герои! И как быстро сообразили-то, ведь это надо же — так среагировать! Вот это парни так парни, ничего не скажешь! Люблю таких решительных да рисковых! Такие нигде не пропадут, из любой ситуации вывернутся, уж поверь мне!

— Ну, счастливого им пути да удачи! — от души напутствую беглецов я. — Доберутся вот до наших — порасскажут им о нас. Хоть знать там будут, где мы да куда еще нас гонят. Может, где и перехватят еще в дороге?

Но как ни велика радость по случаю успешного побега ребят, ее невольно омрачает неотступная мысль о постигшем меня одиночестве. Сознание, что с побегом Полковника и Павло я лишился последних товарищей из нашей девятки, приводит меня к унынию и тягостным раздумьям.

— Совсем теперь один остался! — с горечью вырывается у меня. — И когда это только они снюхаться успели? То я гляжу, они с самого выхода все вместе да вместе, такими вдруг неразлучными друзьями стали, что и водой не разольешь. И куда один, туда и другой — ни на шаг один от другого, да все о чем-то шушукаются да шушукаются. Теперь только дошло, о чем шептались, не иначе как о побеге и сговаривались.

— Что и говорить — осиротели мы с тобой оба, — поддакивает мне спутник, — из наших только я уцелел. Один, как перст, теперь. Положение, как видишь, и у меня не лучше.

Некоторое время мы идем молча, погруженные в свои невеселые думы.

— А давай-кось держаться вместе, — неожиданно предлагает шахтер. — Плюнь печалиться-то. Оба с тобой бобылями остались, вот и надо, выходит, объединиться. Все веселей будет. А там, глядишь, и еще кто примкнет. Ну, что скажешь на это? А?

Сдержанно улыбаясь, я пытаюсь прикинуться равнодушным.

— Придется, видно. Одно только и остается.

— Тоже, дескать, услугу делаю, — разгадав мою уловку, трунит дядя Вася, — а сам рад-радешенек. А ты не хитри! Вижу тебя насквозь. Хочешь ты, не хочешь, а деться тебе некуда. Одному остаться — гибель, а новых напарников еще поискать придется — не скоро сыщутся. Один я у тебя остался. Ну, ничего — жалеть не будешь. Положиться на меня можно — сам знаешь. Авось, поживем еще назло фашистам, вот увидишь.

— Жалеть я не собираюсь, а только на тебя надежда плохая, — с сомнением заявляю я.

От изумления он даже приостанавливается.

— Что, что такое? — пристает он ко мне. — На меня, кажись бы, еще никто не жаловался. За друзей-товарищей как будто всегда горой стоял, а тут на тебе — надежда плохая. Даже слухать такое обидно.

— Иди, иди! — подталкиваю его я, спеша поправиться. — И не о том я совсем. А вот сбежишь ты при первом же удобном случае, как и те двое, и останусь я на бобах снова. Только тебя и видел. Мужик ты еще крепкий, не чета мне, и можешь еще на такое отважиться. Я же тебе при этом только одной обузой буду.

— Эвон куда загнул! — успокаивается тот. — Ну, это ты зря! Один сейчас на это я не решусь. Даже из головы выбрось. Рисковое дело одному-то на это идти. Да и куда уж тут мне? Вот сил бы поболе, как ранее, — можно было бы еще и попытаться, а сейчас, да еще одному, тут даже и думать нечего.

— На слабость-то, кажись, тебе бы рановато жаловаться. Хватит еще у тебя сил. Козьма ли не бык был, а ты справился-таки с ним, — напоминаю я.

— Э!.. Так этому сколь времени-то прошло? Да и не один я тогда был. А теперь только на вид крепок. Кость у меня широкая — кого хошь обманет, а сам высох весь и ноги тоже еле таскаю. Ты вот «доходишь», а я, ежли хочешь знать, так от тебя совсем недалеко отстал. Куда уж тут одному без других бежать? Гляжу, как бы самому за кого ухватиться. Нет, бежать в одиночку — это мне сейчас не под силу, и насчет этого ты не сомневайся. И если уж решил вместе лямку тянуть, то и побежим при случае тоже вместе. Все еще может случиться в пути, и, кто знает, можа, и нам еще удастся улизнуть, как и ребятам. Не надо только головы вешать и духом падать. Вспомни того же Осокина: Доходягой не зря прозвали, жизнь в теле на волоске висела, вот-вот оборвется, а силы воли и духа в нем почитай на весь лагерь хватало. А каким живучим был! Вот и гляди тут на тело-то. Вот с кого надо пример-то брать, а не скисать да хныкать. Если б не этот Иуда-Жилин, уверен, он бы и сейчас еще был с нами. Ну как, уверился ты теперь во мне или все еще сомнения одолевают?

Скрепляя союз, он протягивает мне руку, а я в знак согласия бью своей по его широкой заскорузлой ладони. Утраченное было самообладание постепенно вновь возвращается ко мне. Растеряв всех старых товарищей, я неожиданно обрел нового и верного друга, на которого могу и положиться во всем, и опереться в любую тяжелую минуту. Чувствуя его рядом, я понемногу забываю о тягостном одиночестве и даже ощущаю приток новых сил.

…Низкое и нежаркое солнце клонится к закату, а немцы даже не помышляют о стоянке. К усталости теперь присоединяется голод, поскольку дорожный паек уничтожен нами перед выходом, и надеяться нам больше не на что. Предстоит трехдневная голодовка. Хорошо еще, если через три дня нам что-нибудь дадут. Может быть и хуже. Постепенно смолкают и гаснут дорожные разговоры в колонне. Измученные дорогой и удрученные безрадостными переменами, мы стихаем и, одна другой мрачнее, мысли о будущем ворочаются в нашем мозгу, как тяжелые камни.

— Что нас ждет впереди? Куда заведут нас проклятые фашисты и что еще они с нами собираются сделать? — не выходят у нас из головы мучительные вопросы.

— Чего притих? — пытается вызвать меня на разговор дядя Вася. — Рано бы еще голову-то вешать.

— Да и радоваться словно бы тоже нечему. Сил уже больше нет идти. Выдохся окончательно. Думают они наконец привал-то делать или нет?

— Сделают, — успокаивает меня спутник. — Ночью все одно не погонят. Потерпи еще малость.

— Не привыкать уж терпеть-то, да только тут и железо не выдюжит, не то что человек.

— Во, во! Железо не выдюжит, а вот наш брат все вытерпит. Крепче железа мы, русские. Оба это на себе испытали. И ни черта нам не сделается, хоть и зачахли с тобой. Вот находит временами только. Думать сейчас поменьше надо. И так еле живы, а тут еще сами себя сомнениями всякими вконец изводим. Думы эти, они, что ржа железо, нас разъедают. Гнать их от себя надо. А на тебя я все ж надеюсь: хоть и слаб, а не поддашься, знаю.

Скромная похвала эта оказывает на меня свое действие. Ободренный ею, я делаю вид, что мне и в самом деле море по колено, и пытаюсь оправдать его мнение.