Виктор Топоров - Двойное дно

Я забыл написать о друзьях разных лет — Алексее Звереве, Сергее Белове, Наталье Стрижевской. Я забыл написать о Гюнтере Грассе, с которым виделся в Питере, и о выступлении в Спасо-Хаусе. Я забыл описать уголовное дело, за защиту по которому исключили из коллегии адвокатов моего отца. Я забыл расписать во всех красках недолгую службу на заводе. Я забыл написать о бессмысленной игре собственного изобретения — типа пасьянса, но не карточной, — в которую играю с тринадцати лет по сей день часа по три в среднем. Но это — едва ли не все, о чем я забыл написать, потому что многое другое я опустил сознательно. «С мужем живи — а голу жопу не кажи».

Написанного достаточно — или недостаточно, — это зависит от целеполагания, а вот с ним-то у меня как раз большие трудности. Я не знаю, зачем написана эта книга, да и написана ли, да и книга ли это, — совершенно честно не знаю.

Читал я книгу воспоминаний (о поэте Николае Рубцове), автор которой, негодуя на прочих — злокозненных, как ему представляется, — мемуаристов, то и дело восклицает: и ты, читатель!., ты, в своей малости, ждешь от меня каких-нибудь подлых россказней? Так вот — не будет этого! Не будет! Ну разве что такая история… Да еще такая… А по прочтении книги понимаешь, что запомнил лишь пару грязных историй, да эту вот пародийную авторскую ужимку.

А мой приятель сексолог, ставший в годы перестройки модным шоуменом и устремившийся было в городской парламент Питера от блока Галины Старовойтовой, имеет обыкновение начинать рассказы (чаще всего застольные) словами: «Мой пациент такой-то…»

— Погоди, Лева, — перебиваю я, — а клятва Гиппократа?

— Ну я же не говорю, от чего я его лечу!

— А от чего ты, так твою мать, можешь лечить? От насморка, что ли?

Лева смущается и вместо врачебной байки рассказывает анекдот. Анекдоты у него, впрочем, тоже по преимуществу медицинские.

Читатель данной книги не обнаружит в ней моего донжуанского списка — даже если бы я такой вел. Все «победы» на любовном поприще кажутся мне призрачными, химерическими, фантасмагорическими, все «поражения» — ни для кого, кроме меня, грешного, не существенными. Объединяет первые со вторыми разве что ирония, а вернее, самоирония, не покидающая меня — к счастью или несчастью — ни на миг во всех любовных и окололюбовных хитросплетениях и перипетиях. Ощущение, что любя, страдая, ревнуя или, наоборот, заманивая, покоряя, обольщая, я определенно занимаюсь не своим делом, не отпускало меня даже в молодости, не говоря уж о второй молодости вокруг сорока. Я веду речь о женах, упоминаю возлюбленных, подруг, приятельниц — и оставляю многих за кадром, — отчетливо осознавая, что без этих — сугубо механических — ссылок мой рассказ будет фальшив, но ворошить былые мороки… разве что в стихах, но стихов я давно не пишу. А все, что приключилось или могло приключиться со мной на любовном поприще, предсказано в них заранее.

Женщины, в том числе чужие женщины, повторю я за Гайто Газдановым, часто бывали со мной особо и удивительно откровенны. Откровенны настолько, добавлю я от себя, что в самой этой откровенности я с годами научился различать вечный наигрыш, пережим. На мой взгляд, женщина и не существует вне образа, который она пытается воздвигнуть, повторить или выдумать на костях конкретного мужчины. Сколько мужчин — столько образов, поэтому правда всякий раз всего лишь ситуативна. Проще и банальней — женщина смотрится в тебя, как в зеркало, и по-разному видит себя в разных зеркалах. Перед одним раздевается, а перед другим всего лишь поправляет помаду.

Женщины — несколько цинично заметил я когда-то — неизменно поворачиваются ко мне плачущей стороной. Изредка — сугубо функционально ища опоры (хотя опора из меня та еще), чаще — «охорашиваясь» как бы на пробу: идут ли опухшие губки и зареванные глазки. А женщинам — молодым женщинам, по крайней мере, — это чаще всего идет.

Наши пожизненные отношения с Тоней носят принципиально иной характер: в период самого интенсивного общения (семидесятые — восьмидесятые) мы регулярно — еженедельно, а то и чаще — практиковали (за бутылкой, разумеется, и не за одной) своего рода взаимную психотерапию. Не психоанализ (мы оба иронически относимся к этой технике), а корреляцию самооценки. Ухитряясь за вечер провести оба сеанса, а начиная «лечение» с того, кто из нас на данный момент в этом сильней нуждался. Видимо, оба изрядно насобачились: та же Тоня снимает стрессы у живущей в Швеции подруги куда лучше, чем модный шведский психоаналитик, кушетку которого та посещает постоянно. Я тоже умею внести минутную ясность во взбодренное алкоголем сознание; умею, ненадолго отвлекшись от себя любимого, проникнуться чужими, подлинными или надуманными, но неизменно утрированными страданиями. Или, вернее, умел. С годами я стал не столько строже к людям, сколько скупее на энергетические затраты, с подобным времяпрепровождением связанные, причем не столько из-за оскудения собственных сил (хотя и это, понятно, тоже), сколько из-за осознания никчемности самих потуг. По сути дела, каждый (а чаше — каждая) требует тебя всего — и навсегда, — иначе подобная «медицина» бесплодна. А всего и навсегда — это есть у меня лишь для себя самого, нравится мне такое положение вещей или нет. В конечном счете именно так не столько разводит, сколько разносит по жизни в разные стороны и нас с Тоней.

Познакомились мы на первом курсе — и уже не расставались. Время от времени влюбляясь друг в друга или просто оказываясь свободными, но при такой оказии кто-нибудь из нас непременно оказывался влюблен в кого-нибудь третьего, а рисковать уникальными (или казавшимися нам уникальными) отношениями без одновременной взаимной влюбленности мы не хотели. Может быть, и зря. Так проходили годы, десятилетия. Тоня была замужем за Славинским, потом за Беляком, она то и дело крутила романы с моими друзьями, а я — с ее подругами; а когда кто-нибудь из нас временно остывал и замыкался в себе, другой (другая) негодующе теребил его, как мулла с колотушкой в средневековом Каире: не спите, правоверные! ешьте, пейте, совокупляйтесь!.. Так проходили годы, десятилетия… Тоня пыталась подружиться с моими женами и возлюбленными, я с треском выгонял у нее из дому одних любовников и дарил милостивым общением других. Я велел ей угомониться к сорока пяти годам и выйти замуж за какого-нибудь полковника. Она угомонилась, но замуж так и не вышла — да и что за радость теперь в полковниках?

Наблюдая за Тоней, любя ее и сострадая ей, я уже в зрелом возрасте понял, что, очевидно, того же самого — какого-нибудь полковника к сорока пяти — в детстве желал и матери. Но вел себя так, что отпугивал «претендентов на престол», да и сам чувствовал себя в доме полным хозяином — а лет с десяти и стал им фактически. Но ведь ту же роль — доминанты и пугала — я сыграл и в Тониной жизни: доминанты, пугала — и проволочной сетки, чтобы было нестрашно сорваться с трапеции. А она — в моей… Но я мужчина — а значит, и на смертном ложе буду тешить себя какими-то иллюзиями…