Виктор Топоров - Двойное дно

Я всегда считал себя гением — уж не знаю, в какой сфере, и определенно не в творческой, — но всегда. Или, вернее, считал себя гением «на наши деньги» — с тем понижением на два порядка, которое, на мой взгляд, стало во второй половине века определяющим и роковым. Но я тоже всегда умел разделять чудаковатого, противного, где-то, возможно, смешного человека, каким являюсь, — и гений (на наши деньги), который неизвестно кем и неизвестно чем и, главное, неизвестно зачем в него заложен. Эта раздвоенность, этот, если угодно, дуализм делает меня — хотя бы в собственных глазах — выносимым. Хотя гений реализуется в предназначении, а его я как раз и не чувствую. Но и ощущения загубленности у меня нет. Гений на наши деньги — это все же не совсем гений.

Я был — в тех редких случаях, когда что-то преподавал, — недурным педагогом. Но преподать урок собственной жизни не могу — за его (или за ее) отсутствием. Поэтому просто рассказываю все, как есть и было.

Все?.. Нет. Всего я, как сказал по другому поводу М. С. Горбачев, не поведаю никому и никогда. Читателю придется напрячь своего Фрейда или Лакана — у кого что есть, — чтобы восполнить эти пробелы. Но лжи, привирания, приукрашиванья здесь не будет точно, это я гарантирую. Ошибки памяти? Нет, такое за мной вроде бы не водится. А провалы? Это сколько угодно. Проваливаются годы, десятилетия, исчезают лица и имена. И даже необязательно второ- и третьестепенные. Или они оказываются несущественными именно в ретроспективе? Задним числом — я люблю это выражение и злоупотребляю им. Задним числом.

Младший брат Томаса и Генриха Маннов, посчитав себя незаслуженно обойденным всем, что выпало на долю двух знаменитых писателей, вынес обиду в само название собственных мемуаров: «Нас было пятеро!». Но мне чужда мысль о принадлежности к какой бы то ни было «семье» или, если угодно, страте, в которую меня злонамеренно не включают или не допускают. Хорош я или плох, велик или мал, но сингулярен. Сингуляриа тантум, если вспомнить университетскую латынь, — слово, употребляемое лишь в единственном числе. Малоизвестная немецкая писательница Клара Голль назвала книгу воспоминаний «Никому не прощу!» — но и эта позиция не по мне. Может быть, потому, что никто мне никогда — кроме самого себя — не был по-настоящему интересен. Многого из того, что говорилось — в том числе и с самыми добрыми намерениями, — я не просто не запоминал: я не слушал. При таком отношении к окружающим трудно рассчитывать на ответную приязнь, а значит, и обижаться на ее отсутствие. В том числе — и на приязнь читателя данной книги.

Дожили…

С гадливостью переворачиваешь последнюю страницу топоровского сочинения, с облегчением переводишь дух: пасквилянт и пакостник не вывалял в собственной грязи хотя бы тебя самого. Что ж, это накладывает на нас, именно на нас, дополнительную, но неизбежную обязанность — дать наконец отпор зарвавшемуся и зарапортовавшемуся «мудрецу», как он себя именует, поставить невесть что возомнившее о себе ничтожество на подобающее место, загнать литературного шакала в болотную топь…

Да, шакала, — ведь Топоров питается и падалью: он не щадит ни живых, ни мертвых.

В описании своих «художеств» Топоров еще, пожалуй, поскромничал. Лишь глухо упомянув о том, как на протяжении долгих лет исступленно травил трепетного и безответного стихотворца Александра Кушнера — повсеместно признанного первого поэта Земли Русской. И его столь же бескорыстных сподвижников — Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана, Евгения Рейна. Многих и многих других… О том, как «разгромил» гениальный роман Владимира Маканина, прозу и публицистику Александра Мелихова, публицистику и литературную критику Михаила Золотоносова. С особой оголтелостью пишет Топоров о вынужденных литературных эмигрантах, лишь чудом спасшихся из гитлеровских застенков брежневского режима в свободный мир, — о Василии Аксенове, Иосифе Бродском, Владимире Войновиче, Анатолии Гладилине и далее по алфавиту — до Ефима Эткинда и Александра Янова. И здесь его подлинный облик убежденного коммуно-фашиста и агрессивного антисемита — Топоров немало разглагольствует о собственном еврействе, но, чувствуется, эти двусмысленные признания даются ему нелегко, — проступает во всей полноте. Во всей — так, хочется верить, наказывает его природа, — полноте рано разжиревшего бородатого карлика, лишь сугубо внешними параметрами способного претендовать на мнимую сопричастность Избранному Народу! Нам, как русским, было бы стыдно, окажись Топоров и впрямь одним из нас, но излишне подчеркивать, что народ Сиона не несет за паршивую овцу — за самую паршивую овцу во всем стаде — ни малейшей ответственности.

Топоров не пишет о том, как еще в начале девяностых бессильно поглумился над великим Владимиром Владимировичем Набоковым, буквально повторив вздорную мысль одного из апокрифических рецензентов романа «Лолита» о том, что неотразимая нимфетка на самом деле является не девочкой, а мальчиком. Не пишет, кстати, и о том, как девять лет спустя — в ходе одного из своих аферистических набегов на политическую карту страны, пренебрежимо малых в силу их общей иррелевантности, но тем не менее отвратительных, — руководствуясь все той же логикой полубезумного очернителя и никем не прошенного разгребателя, объявил единственную надежду отечественной демократии Григория Явлинского «политической девочкой, потерявшей свой пол и поэтому ищущей власти вместо того, чтобы искать мальчика, под которого стоит лечь», — характерное для Топорова с его явными и тайными сексуальными комплексами педалирование обсценной и табуированной метафорики, уныло упершийся в нечищенные башмаки на подагрических ногах дискурс! Не пишет он и о том, как обозвал не в меньшей мере великого Александра Солженицына «последним представителем социалистического реализма» — и напечатал эту пакость на страницах безукоризненного во всех отношениях журнала «Звезда», который сейчас, будучи навеки изгнан оттуда, поносит последними словами. Хотя что значит: последние слова? Других слов — кроме последних — Топоров не знает. Или, лучше сказать, этот фискал ими не владеет.

Да, фискал, потому что Топоров выступает и в жанре политического доноса — всегда публичного, — и публике приходится зажимать уши и крепко зажмуриваться, чтобы не слушать его наветов. Разве не Топоров злорадно объявил о провале гайдаровских реформ еще до того, как они успели начаться? Разве не Топоров — первым из злобной своры — заговорил о якобы имеющей место финансовой нечистоплотности и административной бездарности лишь чудом не посаженного отца питерской демократии Анатолия Собчака? Разве не Топоров — в очередной, но не в последний раз попав впросак, — еще весной далекого 1993 года оклеветал президента страны, отказав ему в каких бы то ни было талантах и стремлениях, кроме воли к власти? Разве не Топоров — в конце 1996 года — «предрек» скорый конец нового нэпа и посоветовал вкладчикам забирать деньги из стоявших незыблемыми скалами столичных банков? Рассуждая о Топорове, мы не раз на страницах выверенно демократических изданий сравнивали его и с вице-президентом Руцким, и с генералом Коржаковым, и с «тележурналистом» Невзоровым, — но с Топорова все как с гуся вода. Едва ли проймет его и этот искренний, но во многом запоздалый отклик.