Виктор Топоров - Двойное дно

Когда я обнаружил, что мои подруги — сверстницы и младшие сверстницы — всей гурьбой «едут с ярмарки», это стало для меня страшным ударом. Я любил и люблю их всех — и бессилен помочь хотя бы одной. Нет, они не несчастны — или не все из них несчастны, — у каждой выработался тот или иной компенсаторный механизм: какой-никакой, но муж, дети, служба, на худой конец, собака или кошка… Но в молодости они, строя собственный образ, поворачивались ко мне плачущей стороной, а теперь у них появился подлинный — и безысходный — повод для слез. И я в ужасе отшатнулся. Нет, не внешне — я сохраняю как бы дружеские отношения практически со всеми. Но и внешне тоже — я стал зарываться в собственную старость, чтобы не слишком отличаться от них, чтобы на них хоть так походить.

К молодым женщинам меня, однако, не развернуло: уж больно смешон я себе в гипотетической ситуации. И я знаю, что ждет их — а ждет их то же самое, что и предшественниц, — и я столь же бессилен это предотвратить. Встречаясь с женщинами — и с прежними, и с новыми, — я или прячусь, или включаю автопилот. А мой автопилот — он после отмены сухого закона — в продаже круглые сутки.

Женщины сыграли в моей жизни роль своего рода значительную, может быть, и огромную — но скорее как полюс отталкивания, а не притяжения. Можно даже сказать, что я всю жизнь — с переменным успехом — от них бежал. Как и ото всего, что слывет — или является — реальной жизнью. В творчество. В пьянство. В саморазрушительные поступки и самоубийственные мысли. В самих женщин — но каждый раз только для того, чтобы убедиться, что меня занесло не в ту сторону. В одинокое сонное недобытие — но такое начало у меня по-настоящему получаться лишь в последние шесть — восемь лет.

Я никогда не использовал женщин в карьерных целях и никогда не позволял им проявлять в этом плане инициативу, хотя пару раз, когда такое все же происходило, поневоле понимал все возможности ускорения, с этим связанные. Вокруг меня жены и любовницы всеми правдами и неправдами выводили своих «мужиков» в люди — я не заводил таких жен и шарахался от таких любовниц. Вокруг меня жены и любовницы налаживали своим «мужикам» быт — но таких я избегал тоже. Во всяком случае избегал их именно в таком качестве. Я ни с кем не вил гнезда, а несколько раз залетев в чужое, в лучшем случае исчезал, не успев его разрушить. Я почти никогда не рвал с женщинами по собственной инициативе, но неизменно создавал условия, в которых не расстаться со мной было просто нельзя.

Одна из былых возлюбленных пересказала мне спор двух других — 1974 и 1988 года соответственно — о том, какая из них сыграла в моей жизни большую роль. Поразмыслив, я пришел к выводу, что роли их были одинаковы, а во многом и сходны, более того — дублировали друг дружку. Обе — каждая в свое время, но на один и тот же лад — расшевелили меня, растолкали — в значительно большей мере, чем этого хотелось им самим, — и повели совсем не в ту степь, чем задумывали. И от обеих я бежал в свои всегдашние — вспомню не к месту Солженицына, чтобы не впадать в патетику, — укрывища.

Я не задаюсь вопросом о том, кого я любил сильнее других. Я не терзаюсь воспоминаниями, но и не упиваюсь ими. Возможно, дар любви просто не был отпущен мне в достаточной степени — или же, скорее всего, остальные любови затмила любовь к себе. Ну не совсем затмила… да и не любовь это… да и не к себе… к своему — так и остающемуся для меня даже сейчас, когда пьеса уже сыграна, загадочным — предназначению.

А любили ли меня? И если да, то кто? Ну, об этом судить не мне.

Я никогда не считал себя умным человеком. Считал и считаю — мудрым. Что не мешает мне вести себя сплошь и рядом невероятно глупо: наоборот, помогает. Профессия: мыслитель; квалификация: мудрец; способ заработка: гранильщик чужих слов — так определяю я себя со скромной оглядкой на Спинозу.

Мудрость — если она есть — настала резко, внезапно, лет в сорок или чуть позже, но я предчувствовал — и приписывал себе — ее всегда. Может быть, именно затем, чтобы оправдать отсутствие ума.

Или отсутствие любви?

Ответить на этот вопрос мне не хватает духу.

Но не додуманы до конца и ответы на все остальные…

От автора, или Предисловие, ставшее послесловием

Часов в пять, в шесть я возвращаюсь с ежедневной (если не приступ подагры) прогулки. С какой-то едой, с газетами, иногда с книгами или видеокассетами. Сажусь у телевизора. В полвосьмого — ритуал — звоню жене. Нервничаю, если ее не оказывается дома, — придется перезванивать позже. Но так бывает редко — как правило, мне удается отстреляться с первой попытки. Дальше вечер — мой, раздражают только телефонные звонки, особенно поздние. В дверь, правда, уже не звонят, от этого я отучил давно, разве что соседи по площадке. В холодильнике всегда алкоголь, но один я не пью. Избавился от этой привычки много лет назад во избежание пьяных звонков, которые непременно начну совершать. Поэтому и в гостях или на какой-нибудь тусовке стараюсь набраться так, чтобы по возвращении домой сразу вырубиться. А главное, стремлюсь по возможности никуда не ходить. Наверное, это начальная фаза психического заболевания, которым как раз начиная с пятидесяти пяти страдал мой отец, но мне пятьдесят два, и я себя, как мне кажется, контролирую. В трезвом одиночестве мне не скучно, не тоскливо, не страшно — никак. Надо только просуществовать до утра.

Ночью я вскакиваю, смотрю на часы, пью фруктовый сок или пиво, засыпаю, вскакиваю по новой. Окончательно проснувшись, не встаю, пока не пойму, чем собираюсь заняться. То есть, конкретней, буду писать, переводить или бездельничать? Утреннее безделье, в отличие от вечернего, томит — у меня многолетняя привычка что-нибудь делать, но вместе с тем я знаю: безделье, если уж мне суждено сегодня именно оно, никакими волевыми усилиями не перешибешь. Его можно только перетерпеть в надежде на привычный покой вечером. Завтра это может повториться — и послезавтра тоже, — но уж тут ничего не поделаешь. Я слыву чрезвычайно работоспособным человеком и феноменально продуктивным — и это меня в такие периоды забавляет. Впрочем, забавляет не слишком — я знаю, что свое отработаю.

В советское время я зарабатывал по тогдашним меркам много, а жил плохо — вечно в долгах и в мыслях о том, у кого бы еще занять. Способность других людей сводить скудный бюджет на уровне скромного достатка всегда оставалась для меня загадочной. «Вот ты утверждаешь, что зарабатываешь, как академик, почему же мы живем, как нищие?» — спросила у меня не то вторая, не то третья жена. «Если академик будет пропивать каждую заработанную копейку и жена его — вести себя точно так же, они тоже окажутся нищими», — возразил я ей, но это, разумеется, слишком элементарное объяснение, чтобы оказаться достаточным. Как и кичливые стишки «Я за год пропиваю „Москвича“, а за два года набегает „Волга“…» И дело не только в том, что рубль академика или, допустим, маршала был обеспечен государством, а мой следовало и приходилось делить минимум на три… Нет, здесь была и какая-то психологическая загадка. Однажды мы с нынешним членкором Лавровым приехали в Москву и погуляли там пару дней, не расставаясь ни на минуту. Лаврушка был и, надо полагать, остается человеком чрезвычайно щепетильным в денежных вопросах: и захоти я, он не дал бы мне потратить больше, чем тратил сам. И тем не менее… У Саши было изначально сто рублей, у меня триста. По окончании загула я одолжил у него тридцатку. Пожалуй, только после кириенковского дефолта со всеми его последствиями я начал следить за расходами — и обнаружил, что практически ничего не трачу, ни в чем себя — против прежнего — не ограничивая. Но этот самоконтроль не затянется надолго — сейчас съезжу в Москву, выбью из редакций и издательств какую-то часть причитающегося — и расслаблюсь.