Александр Николаев - Так это было

На востоке посветлело. День обещал быть жарким.

Дождавшись раздачи хлеба, я предупредил старшего о случившемся. Я мог бы получить пайку на соседа, но мне совестно было обкрадывать мертвого. Быстро проглотил свою порцию, запив обычным утренним напитком. Немного еще подышав свежим воздухом, я возвратился в барак и больше уже не отходил от нар.

Наконец в дверях показалась команда во главе с фельдфебелем. Я подошел к нему и, умышленно завысив его чин, заранее приготовленной фразой сказал по-немецки, что мой приятель скончался. Лицо фельдфебеля, обычно хмурое, повеселело, как будто я сообщил ему радостную новость. Он похлопал меня по плечу и сказал какие-то слова, наверное, утешения, но я их не понял. Потом, приняв снова строго официальный вид, он повернулся к своим подчиненным и указал им на покойника. Вероятно, он сделал им какой-то условный знак, потому что полицаи осторожно подняли моего соседа с нар и вынесли во двор. Они даже завернули умершего в шинель и уложили на повозку.

Теперь все было кончено. Я сделал все, что мог. Как только похоронная процессия скрылась за поворотом, я принялся за осуществление своего плана.

Побеги пленных были не так уж часты. Пойманных полицаи жестоко избивали, и часто свой земной путь они оканчивали в лагерной тюрьме или в застенках гестапо.

Обычно убегали с работы в лесу. Но после налета партизан команды в лес отправлялись под усиленным конвоем.

Убежать из лагеря было почти невозможно. Та часть лагеря, которая упиралась в болото и лес за ним, сильно охранялась. С установленных по углам вышек местность хорошо просматривалась. К тому же, естественным препятствием было и болото.

Было, однако, одно уязвимое место… Не умели немцы устраивать лагеря военнопленных со сталинским мастерством и продуманностью во всех деталях.

Лагерь в Урицке разделялся на две зоны. В одной располагались пленные и цивильные. В другой, гораздо меньшей, находились барак для полицаев и комендатура.

Если выйти из первой зоны, повернуть направо и пройти с полсотни шагов, то попадешь на развилку. Вправо тропинка ведет к мастерским по ремонту поврежденных на фронте танков; налево — к лагерной пекарне.

Пленные, работавшие в мастерских, получали усиленный паек, и бежать в лес никто из них не собирался. Они занимали отгороженную от всех часть барака. На стеганках мастеровые носили номера, служившие им одновременно и пропуском в воротах. На этом и построил я свой план побега.

Проводив погребальное шествие, я пристроился в укромном месте и на куске заранее приготовленной парусины древесным углем начал малевать себе номер. Чтобы подбодрить себя, я мысленно твердил фразу из Пушкина: «Свобода! Даже мечты о свободе приносят счастье!»

К обеду номер «64» был готов.

Я прикрепил его к стеганке нитками и, свернув её, стал прохаживаться поодаль. Получил и выпил баланду. Прошел обед. Вот уже мастеровые потянулись на работу.

Как только большинство слесарей и механиков свернули к мастерским, я быстро накинул на плечи телогрейку и уверенно прошел мимо разомлевшего от жары полицая.

Достигнув развилки, я повернул к пекарне.

Однажды, выдав себя за пекаря, я проработал здесь два дня. Потом старичок, руководивший суточной сменой, убедившись в отсутствии у меня каких-либо навыков в этом деле, отправил меня обратно в лагерь. Но счастливые денечки, когда я начал было наедаться досыта хлебом, не прошли даром. Присмотревшись, я, к удивлению своему, заметил, что пекарня не обнесена колючей проволокой.

Неторопливой походкой я продвигался теперь к зданию, откуда заманчиво долетал запах выпеченного хлеба. Я делал вид, что ищу что-то. Изредка бросал взгляд по сторонам. Вокруг — ни души. Сдавшие утром смену, наверное, отдыхали, а другие либо были заняты выгрузкой печи, либо заполняли тестом жестяные формы.

Беспрепятственно вышел я на пустырь и направился к болоту. Спорол на ходу номер и положил его под валявшийся камень. Теперь номер был бы только уликой против меня.

На полянке среди кустов крушинника мальчишки стерегли коз. Одна из них рябая с белым пятном на лбу, заслышав шаги, подняла голову и с любопытством смотрела на меня.

Мальчишек было трое. Старший — лет четырнадцати со смуглыми волосами, остриженными ежиком, веснушчатый, с прыщами на лбу — полулежал. Двое других были еще моложе. Они сидели меж кустами, обхватив руками колени. Старший что-то им рассказывал, показывая рукой на лес. Заметив мое приближение, он умолк и, перебирая сорванный стебелек травы, внимательно рассматривал меня с ног до головы.

Я поздоровался и присел в сторонке, напротив старшего. С минуту молчали. Я смотрел на болото, во многих местах заросшее травою. Кое-где виднелись кочки и островки с реденькими кустиками.

— Оттуда? — спросил наконец веснушчатый, сделав жест кистью правой руки в сторону лагеря.

Я ответил кивком головы.

Снова наступило молчание.

Рябая коза, наиболее жуликоватая среди пасущихся здесь сородичей, направилась было к кусту с зеленой травой у самого болота.

— Назад! — окрикнул её старший.

Коза остановилась и, не поворачивая головы, протяжно промычала, как бы, не понимая — почему ей не велят идти дальше в этом направлении.

— Отведи её, Костя, к тем, — отдал распоряжение старший. — Опять завязнет.

Тот, которого звали Костей, — застенчивый мальчик в голубой застиранной майке — послушно поднялся и пошел выполнять приказание. Ласково погладив животное, он обхватил шею козы рукою, и они направились прочь от болота.

— Топко здесь? — спросил я наконец.

Разбирая маковку цветка с облетевшими лепестками, старший бросил взгляд на болото.

— Ползком — можно… или вплавь, — произнес он, размышляя. — А так — не пройдешь…

— И шуметь не надо, — добавил другой мальчишка, наверное, брат веснушчатого. — Как услышат — стрелять начнут.

Шуму я не боялся. Напротив, он мог мне быть сейчас полезным. Я вспомнил детство в деревне.

Двор нашего дома задней стороной выходил к озеру, наполнявшемуся ежегодно в половодье. Летом, когда вода убывала, насыпь из земли и навоза отгораживала его от реки. В стоячей воде, кроме рыбы, водилась всякая живность, особенно лягушки. Не помню, при каких обстоятельствах и от кого я научился им подражать.

Однажды в школе при постановке пьесы «Юность командарма» меня попросили создать на сцене обстановку летней ночи. Я уселся за деревом, нарисованном на куске обоев, и принялся квакать. На мое несчастье, недотепа, игравший главную роль, наступил на декорацию и сорвал её с потолка. Произошло это так быстро, что я очутился на виду у всех, продолжая еще свое занятие. Гром аплодисментов в зале заглушил мою «песню». Одним прыжком я скрылся за кулисами.