Александр Николаев - Так это было

У одного дома я заметил еще молодую женщину и Машу. Я прошел мимо, не подав виду, что знаю девочку.

Немецкая комендатура находилась на противоположном конце деревни, растянувшейся по одной улице. Мы прибыли туда уже на закате солнца. У входа в дом, обнесенный изгородью из березовых жердочек, на длинном шесте обвисало в вечерней тишине знамя со свастикой. Против него стоял на посту полицай.

Немного поодаль виднелся дом поменьше, занимаемый, наверное, полицаями. Двое из них в нижних рубахах сидели за столом, сколоченным из неструганых досок, и играли в шашки. При нашем появлении они лениво повернули головы, бегло осмотрели меня и снова уткнулись в доску.

Старший полицай, оправив гимнастерку, молодцевато взбежал по ступенькам и скрылся за дверью. Он появился уже в сопровождении переводчика, который жестом приказал ввести меня в дом. В коридоре мне развязали руки и втолкнули в комнату, где под портретом фюрера важно восседал молоденький лейтенант.

Начался допрос.

На мое счастье, переводчик попался, наверное, из немцев Поволжья. Он хорошо говорил по-русски и не искажал мои показания.

Уже в пути я решил, что буду отстаивать версию, начатую еще у священника. Так я и поступил, делая упор на то, что я — больной и что наша семья подвергалась преследованиям со стороны советской власти.

В то время при многих немецких частях работали пленные, и в моих словах не было ничего неправдоподобного. Немецкая сумка, котелок и таблетки против малярии подтверждали сказанное мною. Меня даже ни разу не ударили. Только в первые минуты лейтенант покричал для острастки — и все.

Из разговора офицера с переводчиком я понял, что моя участь решится, когда приедет майор. Пока что, к большому моему удивлению, мне возвратили мои пожитки и отвели в картофельный подвал.

Неожиданно мягкий допрос настроил меня оптимистически. Зарывшись в солому, я скоро уснул. Проснулся среди ночи и сразу представилась мне вся сложность моего положения. На минуту я даже подумал: не сон ли это? Так долго я мечтал о свободе, и так быстро и глупо она кончилась…

Я не мог простить себе своего легкомыслия. Как мог я надеяться, что найду у священника приют?.. Он, может, столько настрадался по тюрьмам и лагерям, что теперь мстит каждому, кого считает партизаном?.. Единственным извинением этой оплошности могла служить только малярия. Будь я здоров — вряд ли поступил бы я так беспечно, улегшись отдыхать в пустом доме.

Мысленно я ругал нашу распроклятую систему, при которой карта крупного масштаба была настоящим сокровищем. В нашей части подробную карту района боевых действий имел только комбат. А ротные и, тем более, взводные командиры пользовались схемами. Трофейные немецкие карты считались более точно составленными.

Как и в орловской тюрьме пришла на ум песня:

«Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный на воле орел молодой…»

«Темница» моя сухая. Пахнет немного плесенью и мышами. А решетки нет. Нет и орла. Вместо него в треугольном просвете я вижу только силуэт полицая. Он прохаживается взад и вперед с карабином на плече. Когда поворачивается — видны его ноги в сапогах, потом часть туловища и, наконец, в вершине треугольника появляется голова.

Я, наверное, задремал немного. Когда снова открыл глаза, на дворе было уже светло. Теперь я хорошо различал лицо полицая: упитанное, с заплывшими глазами. Волосы, выбивающиеся из-под пилотки, светло-каштановые, гладкие. На узком лбу — поперечные морщины. Иногда он наклоняется, заглядывает в подвал и снова прохаживается.

Потом приходит немец в зеленом рабочем обмундировании. Он внимательно смотрит на меня и бесстрашно спускается в подвал.

Полицай на всякий случай снимает с ремня карабин.

— Эссен, — говорит немец. — Кафэ!

Я достаю из сумки свой котелок и подставляю ему. Немец наполняет его из бачка до половины коричневой жидкостью и подает мне толстый ломоть хлеба. Завтрак совсем меня успокаивает. Запив хлеб ячменным кофе с сахарином, усаживаюсь ближе к выходу, где больше света.

Небо ясное, без единого облачка. Перед подвалом проходит насыпь, за которой на склоне виден лес. Отчетливо выделяются на голубом фоне вершины сосен.

Достаю таблетки и проглатываю одну. От нечего делать начинаю прочищать зажигалку. Её мне подарил чех, работавший на складе у немцев. Добрый попался человек!.. Дал он мне тогда кусочек копченого сала, хлеба и вот эту штуку, так хорошо послужившую мне.

«Какие же дураки немцы! — думаю я. — Посадили меня в подвал с соломенной крышей и не отобрали зажигалку. Наши такой глупости, пожалуй, не сделали бы».

Мои мысли прерывает голос полицая. Вначале я не понимаю, о чем идет речь.

— Слышь, отдай, говорю, зажигалку, — настаивает он. — Все равно тебя шлепнут…

Слова полицая меня нисколько не удивляют. Об этом я уже думал. Вчерашнее предательство священника так ошеломило меня, что ничего доброго от человечества я уже не ожидал.

«Чему удивляться? — думал я. — Этот полицай воспитан системой, учившей презирать гуманность, расценивая её как слабость. Как и в уголовном мире, слабость считалась изъяном, даже пороком в характере так называемого „советского человека“. Во имя торжества революции гражданин социалистического общества не должен был иметь этого предрассудка. Ленин и его соратники с первых же шагов начали вытравлять у своих подопытных все человеческое, заменяя его качествами, необходимыми при работе на скотобойне.

Чего же можно ожидать от этого робота, прошедшего такую обработку?»

— А может и не шлепнут? — возражаю я полицаю как можно спокойнее.

— Ну уж это, как пить дать, — уверяет он. — Вот майор приедет и капут тебе.

— Так в чем же дело?.. Вот убьют меня — тогда и возьмешь зажигалку.

Мое видимое равнодушие к собственной участи выводит полицая из равновесия. Забывая, что он на посту и что разговаривать с охраняемым не имеет права, полицай горячо начинает доказывать мне неизбежность рокового конца.

— Видишь вон на пригорке две могилки?.. Да ты встань, встань!

Я нехотя поднялся и посмотрел, куда показывал полицай.

— Видишь? — уже злорадно спрашивал он.

В самом деле, за насыпью, на пологом склоне, почти у самого леса среди зеленой травы четко выделялись два свеженасыпанных бугорка земли.

— Вот видишь!

Полицай наслаждается произведенным эффектом. Он уверен, что сейчас я отдам ему безделушку, из-за которой он способен даже убить человека.

Я ничего не ответил и вновь прилег на солому.

На войне как-то привыкаешь к опасности. Смерть перестает быть страшной ведьмой с косою. Она становится каким-то банальным обиходом земного существования. В азарте боя о ней забываешь, даже когда видишь убитых. Но так вот, когда тебе заранее сообщают, что у тебя отнимут жизнь, — какое-то бессильное возмущение заполняет душу. Я невольно испытывал жалость к себе. В памяти пронеслась, как в ускоренном фильме, вся моя не такая уж долгая жизнь.