Александр Николаев - Так это было

Я родился в семье священника и эта в нормальном человеческом обществе, казалось бы, незначительная деталь наложила отпечаток на всю мою биографию.

Первым впечатлением детства было то, что на улице, когда я проходил, мальчишки и девчонки кричали: «Поп-клоп, поп-клоп!»

Эти упражнения в несложном рифмовании слов при полном равнодушии взрослых (иногда даже при их одобрении) дали мне почувствовать, что я — не как все дети, и что такое положение ни я, ни мои родители изменить не можем.

Это сознание своего бессилия появилось у меня после того, как мы с братом решили однажды проучить обидчиков.

Мы возвращались тогда с рыбалки, обсуждая планы на завтрашний день. Я даже не заметил пионеров, стоявших на перекрестке двух улиц, но они, при виде нас, начали свой обычный концерт. Мы прошли бы спокойно, если бы кто-то из них не бросил в нас камнем. Как по команде, мы положили удилища и рыбу на землю и бросились на горланившую ораву.

Пионеров было шестеро, нас — двое. Но брат мой в двенадцать лет был сильным парнишкой. Легко разбросав передних, он направился к старшему ватаги. Тот бросился наутек. Победа была уже за нами, когда от соседнего дома отделился комсомолец Конка. Здоровенный детина с дегенеративным лицом, он ударом кулака сшиб брата на землю и, уже лежачего, пинал ногами, пока проходившая старуха не уняла комсомольца.

Брата отец принес домой на руках. Несколько недель он отлеживался. Бабушка лечила его отваром каких-то целебных трав. О жалобе на Конку не могло быть и речи. Отцу даже пригрозили, что, если он поднимет шум, — власти подадут в суд жалобу за избиение пионеров. А в школьной стенгазете осенью появилась статейка, озаглавленная: «Вылазка классового врага», — где «невинные» пионеры представлялись жертвами «поповского отродья», а Конка — героем, бесстрашно защитившим юных ленинцев.

Оказавшись с рождения в когорте отверженных, я как-то постепенно свыкся со своей долей и все удары от новой власти принимал, не подавая вида, что мне больно… Когда председатель сельсовета товарищ Гребенщиков попросту «реквизировал» меня, одиннадцатилетнего мальчишку, для дежурства в их учреждении, я только спросил отца:

— Имеют они право?

— Босяцкая власть имеет любые права… Ты потерпи малость, — сказал он ласково, — Если я пойду жаловаться на них, — задушат налогами.

И я терпел. Целые дни, когда мои сверстники играли в городки или шли купаться на Урал, — я дежурил в прокуренном, вечно полном табачного дыма сельсовете, где три здоровенных лоботряса проводили день в бесплодном балясничестве или в подсчетах и спорах о дележе награбленного у раскулаченных имущества.

…Не помогла моя работа на босяцкую власть. Закрыли вскоре церковь и обезобразили её. Сняли и сбросили на землю колокола… Большой колокол разбивали в ограде. При каждом ударе кузнечного молота слышался как будто стон по селу. Тот же Конка привязывал веревку к крестам на куполах, чтобы стащить их, и кричал собравшейся толпе безбожников:

— Если есть Бог — пусть Он меня накажет!..

…После войны рассказывали, что не то снарядом, не то миною оторвало у Конки обе ноги и левую руку. Правую тоже сильно покалечило… Плакал, говорят, Конка горько… Понял свое богохульство и каялся… Выздоровев, просил повезти его в родное село, где надругался он над храмом, но не исполнили его желания. Отвезли бывшего комсомольца Конона куда-то в другое место. Потом и след его пропал…

Дом у нас тогда отобрали… Чтобы унести хоть часть описанного имущества, пришлось убежать ночью в соседний хутор. Мы скрывались там у знакомого, пока в глухой деревушке Башкирии не отыскался новый приход, где священника забрали, а церковь оставалась еще открытой. Туда и переехали мы, и начали в третий раз строить свое жилище.

В это время уже процветала колхозная жизнь. Лошадей даже для правоверных колхозников не было, а нам, «нетрудовому элементу», животину достать было совсем нельзя. Нашли мы другой выход. Взяв колеса пришедшей в негодность сельскохозяйственной машины, отец соорудил повозку. Впрягшись в неё, как волжские бурлаки, мы добирались до лесу, нагружали повозку жердями и тянули её через все село к стоявшей на отшибе церкви. Со встречными прихожанами отец шутил:

— Китайская рикша… В двадцатом веке появилась и у нас!

А брат мой дал повозке название «торжество социализма».

К зиме закончили строительство. Запаслись дровами, картошкой, сушеными ягодами. Хлеба достать было невозможно. Питались разными суррогатами и картошкой.

Весною в лесу, в глухом месте, куда не проникала ни одна живая душа, выбрали полянку, вскопали её и посеяли пшеницу. Участок вокруг дома засадили картофелем и разными овощами. Посадили даже арбузы и дыни.

К концу лета, когда пшеница начала поспевать, мы с братом в кустах устроили шалашик, откуда из рогаток стреляли по воронам и прочей птице, чтобы отпугнуть её от нашего поля. В этой борьбе за хлеб насущный человек рисковал больше, чем птица и грызуны. Донеси кто-нибудь местной, а тем более районной власти — нам бы несдобровать. Охраняя поле, мы были всегда начеку. Неподалеку от шалаша я устроил на дереве наблюдательный пункт, с которого просматривал время от времени лесную просеку.

Но все прошло благополучно. Возможно, башкиры, проходя здесь, и видели посеянную пшеницу, но они были менее опасны, чем русские. Урожай, наконец, был собран и обмолочен. Изголодавшись за лето, первые килограммы зерна мы здесь же в лесу варили и ели безо всякой приправы. Потом, раздобыв у одного прихожанина шестеренки от уборочной машины и обтесав должным образом камни, мы соорудили ручную мельницу. Мололи зерно ночью. Запасы хранили на чердаке или под полом. Во время обеда или ужина дверь запирали. Если кто-нибудь приходил в это время — тотчас прятался настоящий хлеб и на столе появлялась специально приготовленная горбушка с желудями или травой. Даже просфоры мать пекла из непросеянной муки. Хлебом делились только с самыми проверенными людьми.

Брат мой — страстный охотник — ловил петлями зайцев, стрелял куропаток, тетеревов, диких уток. Мы с отцом занимались рыбной ловлей. Излишки рыбы сушили в печке и вялили. Хотя в предыдущем приходе нас обобрали до нитки, жизнь понемногу налаживалась. На проданные братом заячьи и лисьи шкурки мы купили козу с козлятами. Это доброе животное, кроме молока, давало нам еще и пух, из которого мать вязала кружевные шали для городской аристократии.

Наши финансовые дела так пошли в гору, что мы купили даже корову.

Но это был апогей изобилия. На пороге уже стоял страшный тридцать седьмой год… Его девятый вал не миновал и нашу семью.

Однажды ночью «органы» забрали отца.