Александр Николаев - Так это было

Надев подобранный в бараке старый картуз, я тоже замешался в толпу отъезжающих.

Ждать пришлось недолго. В воротах показался все тот же фельдфебель с переводчиком и десятком солдат и полицаев. Переводчик приказал построиться всем по четыре. Посадка началась с последнего вагона. У раскрытой двери ефрейтор с ленточкой за ранение методично, легко подталкивая близстоящего, отсчитал десять четверок. Колонна двинулась дальше. Так, с остановками у каждого вагона, колонна продвигалась вдоль состава. Вскоре подошла и моя очередь. Я оказался во второй четверке. Быстро поднявшись по ступенькам, я сразу же забрался в угол потемнее. Нар не было. Садились прямо на пол.

В вагоне еще несколько минут стоял гомон. Невольники перекликались, разыскивая своих родственников или знакомых односельчан.

— Манька, иди сюда! — кричала какая-то женщина из противоположного угла.

— Я здесь, около дяди Васи! — отвечала ей Манька — молоденькая женщина, сидевшая у моих ног.

А снаружи продолжалась посадка. В кадре задвинутой на три четверти двери проплывали головы в платках, картузах, а то и без всякого головного убора. Наконец пестрая лента сменилась более однотипной, из касок, плеч с погонами, голов полицаев в пилотках. Чьи-то сильные руки наглухо закрыли дверь. Свет теперь проникал только через два верхних окошка. В вагоне наступил полумрак. Продолжительный свисток, и вот уже эшелон, скрипя и позвякивая, медленно тронулся. Манька перекрестилась и, утирая слезы, что-то прошептала. Еще какая-то женщина в середине вагона заплакала навзрыд. А перестук колес постепенно учащался, потом замедлился и совсем затих. После короткой остановки на Брянском вокзале, где к составу прицепили еще несколько товарных вагонов и один пассажирский, эшелон двинулся на запад.

Постепенно, один за другим, люди начали развязывать свои мешки, сумки, открывать чемоданы и принялись за еду. У меня ничего с собой не было. Для видимости я тоже порылся в сумке и закрыл её.

— А ты что ж не ешь? — участливо обратилась ко мне Манька.

— Не хочется что-то, — ответил я, как можно искреннее.

Сидевший рядом со мною мужчина, походивший на цыгана, сразу понял мое положение. Незаметно он подсунул мне ломоть хлеба, и я тоже принялся отламывать по кусочку и отправлять его в рот.

Поезд шел сравнительно быстро. Наш вагон побывал, наверное, под обстрелом или под бомбежкой. Прямо около моего уха оказалась пробоина, Я обнаружил её, почувствовав сильную струю воздуха. Пристроившись к отверстию одним глазом, я глядел на мелькавший пейзаж. Леса сменялись незасеянными полями, рощами. Мы пересекли довольно широкую речку. Перед обедом миновали Гомель. Жлобин пролетели, не останавливаясь. Задержались на первом полустанке. Здесь было разрешено выходить из вагонов на оправку.

Снова в путь. После продолжительной остановки в Бобруйске двинулись дальше.

Здесь действовала только одна колея. Мы часто останавливались, В вагоне люди менялись местами. Мой добрый сосед с Манькой перебрались в противоположную сторону. На его место уселся другой мужчина. Он посматривал на меня с подозрением, Я закрыл глаза и, прислонившись головой к стенке вагона, притворился спящим. Мною начинало овладевать беспокойство, «Если тот цыган понял, кто я такой, — этот тоже может додуматься и даже донести… Кто его знает, что у него на уме?»

Закралась и еще одна мысль… По прибытии на место нас будут, вероятно, проверять по спискам. Что я могу тогда сказать? Сел, дескать в поезд, чтобы повидать Германию?

Снова мне представился лагерь с его колючей проволокой, вшивыми бараками, пресной баландой и полицаями.

Мягкое отношение немцев ко мне во время первого побега немного примирило меня с ними. Но я мог попасть на других немцев, менее добрых.

Чтобы избежать расспросов нового соседа, я притворялся спящим до полустанка со странным названием Телушка. Здесь поезд снова остановился в ожидании встречного и нам разрешили выходить из вагонов. Вышел и я. Перейдя другую колею, забрался в кустарник.

День уже близился к концу. Лучи солнца золотили еще неспелые ягоды шиповника, Я залюбовался кустом калины. Я не ожидал её встретить здесь, в Белоруссии. А она при слабом встречном ветерке ласково протягивала мне уже зардевшиеся гроздья. Как всегда, при виде их, мне вспомнилась песня, рассказывавшая о том, как:

Попыхивая дымом, стоял неподалеку «конь вороной», тянувший наш эшелон «на чужбину далеку». Все было так, как в песне. Только в смысл последних строк не хотелось верить.

Занятый своими мыслями, я еле расслышал свистки конвоиров. А когда повернулся к нашему эшелону — встречный состав преградил мне путь. И пока передо мной с грохотом проносились товарные вагоны, мне заново вспомнилась станция Ворошилово, немец, истязавший мальчишку, расстрел партизана, колымаги мертвецов с оскаленными челюстями, с открытыми глазами… Это видение легло тяжелым грузом на чашу весов и пробудило во мне, казалось, зарубцевавшуюся ненависть к немцам.

Мимо куста калины я шмыгнул в заросли, опутанные хмелем, и как можно быстрее, иногда на четвереньках, стал уходить все дальше и дальше от злополучного полустанка.

Наученный горьким опытом, я продолжал теперь свой путь, несмотря на усталость. С меня лил пот, застилая глаза. Иногда мне чудился топот ног, и я ускорял свой бег.

Внезапно кустарник кончился, Я оказался перед траншеей, до половины наполненной водою. Она тянулась ровной лентой и вправо, и влево, и конца ей не было видно.

Я похолодел от ужаса: в случае погони — бежать мне некуда. Облегчение принес свисток паровоза и еле слышный, все ускоряющийся перестук уходящего поезда.

Как я понял по огромному вороху коричневой массы за траншеей, здесь были торфоразработки. Пробираясь кустами, я прошел влево метров двести и оказался на тропинке, ведущей к двум бревнам, переброшенным через траншею. Дождавшись темноты, осторожно перебрался я на другую сторону. Вдали, где виднелись контуры леса, всходила луна, постепенно освещая все вокруг, Я пошел по тропинке. Она вывела меня на заросшую травой, заброшенную дорогу. Снова я повернул влево и продолжал идти по дороге. Вскоре под ногами почувствовалась сырая, вязкая земля. За поворотом показалась водная гладь.

— «Везет мне на болота, — с горечью подумал я. — Там, в Брянске, и тут…»