Александр Николаев - Так это было

Чтобы избежать встречи с кем-либо, я продвигался теперь стороною. Солнце уже клонилось к закату, и я обрадовался, выйдя на картофельное поле, в конце которого виднелись свежие копны сена. Здесь я, наскоро поужинав, заночевал.

На следующее утро двинулся дальше.

В первую деревушку входил я осторожно, но мои опасения оказались напрасными. Как я узнал после, здесь начиналась зона, где не было ни партизан, ни немцев. Первые появлялись иногда ночью, чтобы достать продуктов или с целью разведки. По тем же причинам наезжали изредка немцы, но главным образом, днем.

В первом же доме, где я попросил воды, меня накормили, дали хлеба и яичко на дорогу.

Чем дальше я уходил от Варшавки, тем больше встречалось по деревням молодых мужчин. В разговоре один из таких здоровенных парней сказал мне откровенно, что, получив в первые дни войны повестку из военкомата, он отправился в лес и оставался там до прихода немцев. Кое-кто из его знакомых пошли служить в полицию.

— А к хлопцам? — поинтересовался я, — никто не пошел?

— Да оно какое дело, братка?.. Хлопцы забирают нашего брата… Ну, если надо, — так надо.

— А вы, пойдете к хлопцам?

— Почекаем, братка… Там видно будет…

Из его слов, вернее, из недосказанного, я понял, что большинство людей ждут дальнейшего хода событий на фронте. Если немцы возьмут Сталинград — тогда многие пойдут служить в полицию или в воинские формирования. Если немцы начнут отступать — тогда каждому придется решать судьбу по-своему.

В следующей деревне я попал в дом к «примаку». На крылечке меня встретил рослый молодой мужчина, как оказалось, — бывший красноармеец артиллерийской части, разбитой на границе. Он выходил из окружения. Его товарищ подорвался на мине. Он пришел сюда прошлой осенью, чтобы попросить хлеба и просушить одежду, и остался здесь на всю зиму. А весной ему еще труднее было покинуть красивую молодую вдовушку с длинными волосами цвета льна. При мне она не сводила влюбленных глаз со своего Пети, Какое беспокойство вспыхнуло в них, когда я заговорил о событиях на фронте!

— Не надо про войну! — взмолилась она, — Ради Бога, не надо!..

Она достала из шкафа бутылку вишневой настойки и налила нам в стаканы. Себе она налила в маленькую рюмочку, и мы выпили все трое за здоровье хозяйки и за наше будущее.

Повеселевший, я затянул на мотив «Раскинулось море широко…» песню, слышанную в брянском лагере, сложенную каким-то пленным. Она сохранилась в памяти. Вот ее слова:

В этой семье я прогостил до вечера. Мы расстались, как старые друзья. Дважды потом наши дороги скрещивались, и на последнем перекрестке, по стечению обстоятельств, я помог им продлить их счастье… Надолго ли? Не знаю…

Чем хороши белорусские села в отличие от Урала и даже средней полосы — это обилием фруктовых садов.

Я шел по улицам и с завистью посматривал на поспевавшие яблоки, темнеющие сливы. «Хорошо бы остаться в живых, — думал я. — После войны вернуться домой и насадить большой фруктовый сад…» И только я подумал, как другая мысль заслонила первую. Было уже все это. Мой дед Андрей, будучи в плену в Германии, вот так же лелеял мечту о саде. Он вернулся домой, уцелел в гражданскую войну и, как только жизнь начала входить в нормальную колею, занялся поисками фруктовых деревьев, которые могут выстоять суровую зиму и летнюю засуху.

Свободной земли в уральской степи было тогда сколько угодно. Коренное население — киргизы — спокон веков занимались скотоводством, кочуя по степи с табунами лошадей и овец.

— Бери земля, — сказал добродушно председатель сельсовета, сын степей.

И дед Андрей взял земли столько, сколько мог обработать сам. Свой участок, с гектар величиною, он огородил столбами и проволокой и засадил яблонями и специальным, морозоустойчивым сортом груш. Прокопал арык длиною с версту от ключа у подножья холма и поливал деревья рано утром и вечером. В магометанской республике такая идиллия длилась лет пять. Киргизы приезжали смотреть сад деда Андрея и восхищались его трудом: «Ай-ай-ай, карата!..»

Уже уничтожены были все кулаки, а дед Андрей все ухаживал за садом. Осенью собрал он первые плоды и уже строил планы на будущее, не зная, что на этих землях «любимая партия» решила основать совхоз с отделением как раз на хуторе, где находился участок деда Андрея. В первый же объезд своих владений начальник политотдела остановил коня неподалеку от изгороди и долго с изумлением смотрел на фруктовый сад.

Кулацкое хозяйство на совхозной земле?.. Кто разрешил?

И, не закончив объезд, он вернулся в центральную усадьбу, чтобы принять неотложные меры… И загремел дед Андрей в Сибирь как укрывшийся кулак… Может быть, так было и лучше потому, что уже не видел он, как вырубали зимою на дрова посаженные с таким трудом плодовые деревья; как летом скотина вытоптала кусты смородины и крыжовника, закончив то, что не докончили «разумные существа».

После таких воспоминаний уже ничего, кроме грусти, не навевали мне белорусские сады, хотя постепенно зарождалась и надежда: «Может, теперь „он“ одумается?.. Может быть, после войны жизнь будет иною?»

…В село Величи, дугообразно растянувшееся по отлогому склону, я пришел в воскресный день. На улице встречались празднично принаряженные женщины. Из раскрытых окон доносился запах кухни. Все здесь казалось мирным, но сразу же почувствовалась некоторая настороженность жителей. Войти в дом не предлагали. Молодых мужчин не было видно.

Уже на выходе из села подошел я к старику, сидевшему на скамеечке у своего дома. Поздоровался. Спросил, какое будет следующее село.

— То будут Козловичи, — буркнул он неохотно, продолжая рассматривать меня.

Старик чем-то напоминал Захара Игнатовича, но сильно нависшие брови, почти скрывавшие глаза, придавали лицу некоторую суровость.

Мы разговорились. Опять начались расспросы о фронте, о лагере военнопленных. Выслушав рассказ о варварских условиях в брянском лагере, старик долго сидел, наклонив голову, вычерчивая палкой на земле какие-то иероглифы.

— Лютует немец, — вымолвил он, все так же уткнувшись в землю. — А оно и Сталин-то инший теперича.

Старик уперся на палку обеими руками и пристально посмотрел на меня: